Смерть по сценарию
Шрифт:
Сахаров немного подумал и решил быть вежливым.
— Есть, — сказал он спокойно. — Даже не один.
— Кто? — развесил уши Пульс.
— Вы, например.
Пульс, уже принявший изрядную дозу спиртного, выпучил на Сахарова белесые глазки. Ему явно требовалось время, чтобы сообразить, что к чему.
— Лев Иванович, передайте, пожалуйста, селедку, — попросил его Константин Сергеевич.
Пульс селедку передал. Это простое действие оказало на него благотворное влияние. Он молодецки тряхнул головой, так что намокшая от пота маньчжурская косичка свалилась и повисла вдоль левого уха, встал и отошел подальше от оперативника. В этот
— Лева, публика жаждет зрелищ!
Пульс зарделся от удовольствия. Публики набралось достаточно много: почти все уже вернулись из кухни и коридора обратно в комнату и заняли свои места.
Прилепив косичку на лысину, Пульс принял нужную позу, откашлялся и... начал быстро болтать женским голосом.
Впечатление было настолько сильным, что большинство присутствующих ахнули, заговорили разом, не давая артисту продолжить. Остальные, знакомые с талантами Льва Ивановича, улыбались и переглядывались.
Затем все примолкли. Пульс, за несколько секунд преобразившийся до неузнаваемости, вытянул губы трубочкой, жеманно вильнул тощим бедром. Теперь он был дамой бальзаковского возраста, но не бальзаковского ума. Он говорил медленно, тягуче; иногда в его речи слышались нервные визгливые нотки — его дама рассказывала о подлом изменщике-муже, о недавнем путешествии на Багамские острова, о своей школьной подруге, которая уехала в ЮАР к жениху, а жених оказался орангутангом... Короче, текст был примитивный, явно заимствованный из какого-то эстрадного номера, но возможности голоса Пульса поражали. Даже оперативник Сахаров замер, завороженный. И поэтому, наверное, он не заметил, как изменилось лицо Мадам, когда она слушала выступление артиста...
— Ты был прав, Паша, — шепнула Тоня Линнику, примостившемуся возле нее. — Пульсу пора менять профессию. Ему самое место на эстраде.
— Здесь не эстрада, — хмуро заметил Михалев. — Здесь поминки. И нечего устраивать балаган.
Он говорил довольно громко. Пульс услышал, смутился и, скомкав конец своего рассказа, юркнул в дверь. Штокман встал и пошел за ним.
Сахаров внимательно посмотрел на Михалева. Странный человек. Судя по его фильмам — строгий, четкий, разумный. Как и Сандалов — замкнутый, но по своим причинам. Его первая жена умерла в очень молодом возрасте, а вторая бросила его с двухлетним ребенком, причем ушла не к другому мужчине, а в монастырь. Михалев не пил, курил мало, в порочных связях замечен не был. Жил он с маленьким сыном, к которому взял приходящую няню, старую как мир. Когда не работал — сидел безвылазно дома, читал чужие сценарии и писал свои, рисовал пейзажи акварелью. Одним словом, затворник. Что его понесло вдруг сначала к Денису, а потом к Мише — этого оперативник понять не мог.
— Давайте споем, друзья! Миша так любил русскую песню!
Это Невзорова. Уже не плачет. Наоборот — смеется и строит глазки всем мужчинам по очереди. Сахаров вспомнил, что ему удалось накопать про нее. Родом из Новосибирска, приехала в Москву поступать в театральный институт. Познакомилась с молодым артистом, вышла за него замуж. Потом он влюбился в юную курскую журналистку и уехал с ней в Курск, оставив жене квартиру в Москве и свою старенькую мать. Мать прожила с невесткой около года, затем скончалась. Насколько знал Сахаров, резвушка-поскакушка Невзорова и при мужниной матери времени зря не теряла, а уж после ее смерти совсем распоясалась. Как сказала дамочка из мосфильмовского отдела кадров: «Людочка
Предложение Невзоровой не поддержали. Петь никто не желал. Желали только пить.
Оникс посидел еще немного, заливая выпитую водку холодной кока-колой, и ушел. Больше ему здесь делать было нечего.
К вечеру, когда гости разошлись, Тоня, Мадам, Линник, Денис и Менро убрали и вымыли посуду, расставили мебель в комнате по местам и сели на кухне отдохнуть.
Мадам, утомленная долгим трудным днем, была мрачнее тучи. Тоня, Линник и Денис, настроенные на одну волну с ней, тоже молчали. Говорил один Менро. Одновременно он протирал влажной тряпкой кухонный пол, так что голос его слышался то из-под стола, то из-под стула. Его никто не слушал. Каждый думал о своем, и мысли эти были пессимистичны.
Около одиннадцати вечера затрещал телефон. Мадам сняла трубку, сказала «алло». Потом она некоторое время молчала. Потом положила трубку на рычаг.
— Кто это? — спросил Денис, удивленный тем, что Мадам не стала разговаривать — это было на нее не похоже. Она всегда настаивала на том, что надо вести себя прилично в любых обстоятельствах.
— Ошиблись номером, — ответила она.
Тоня покачала головой, но ничего не сказала. Через несколько минут она поднялась и попрощалась со всеми. Менро вызвался ее проводить, благо сам жил по соседству с ней.
С ними ушли и Денис с Линником.
Мадам намочила полотенце ледяной водой, прижала его ко лбу, прошла в комнату и легла на диван. Наконец кончился этот день. За последние годы — один из самых трудных дней в ее жизни...
Пульс не хотел идти домой. Он погулял возле подъезда, поболтал с дворником, постоял у почтовых ящиков, разглядывая рекламные листовки, и лишь потом, медленно, со вздохами, пешком поднялся на свой третий этаж.
Было еще довольно рано — часов восемь вечера. В окошке между лестничными маршами виднелся кусок темно-серого неба и корявая ветка тополя, в полумраке напомнившая Пульсу руку его жены.
Пульс прислонился плечом к грязной стене, изрисованной какими-то каббалистическими знаками, и закурил. Наконец кончался этот день. Такой длинный, такой трудный. Хорошо, что удалось уйти с поминок пораньше. Хорошо, что удалось отвязаться от Штокмана, который очень хотел проводить Льва Ивановича домой. А больше ничего хорошего в этот день не было. Только усталые глаза Миши на большой фотографии...
Поднеся сигарету к губам, Пульс заметил, что у него дрожат руки. Нервно усмехнувшись, он затушил окурок и бросил его в мусоропровод.
Внизу хлопнула дверь. Пульс вздрогнул, поднялся к своей квартире и открыл дверь. Жена была дома. Она всегда была дома. За двадцать лет супружеской жизни Пульс оставался в квартире один всего несколько раз — когда жена уходила в магазин. Подруг у нее не было, добрых знакомых — тоже, так что она сиднем сидела в квартире и скучала.
«Хоть бы порядок наводила или вкусные обеды готовила», — порой тоскливо думал Лев Иванович. Но жена не любила готовить и терпеть не могла прибираться. Зато она обожала читать нравоучения. У нее был сильный характер, и Пульс неизменно пасовал перед ее напором. У него в запасе имелся единственный контраргумент, коим он пользовался всегда, вне зависимости от темы ссоры: «Не надо было делать аборт». Этим абортом, сделанным девятнадцать лет назад, он попрекал ее постоянно. Ответить ей было нечего, и она на время умолкала, с тем чтобы через десять минут снова накинуться на мужа с бранью.