Смерть раньше смерти

Мейер Деон

Слушая высокий, напевный голос, Матт Яуберт улыбнулся. Похоже, музыковед нашел бы общий язык с Дрю Уилсоном.

Мужчина рассказывал о Россини. Голос у него был негромкий, но Яуберт хорошо его слышал. Он покосился на Ханну Нортир. Та зачарованно слушала.

Яуберт глубоко вздохнул. Пока все не так плохо, как он думал.

Выступающий говорил с воодушевлением. Яуберт начал слушать.

— А потом, в тридцать семь лет, Россини написал свою последнюю оперу, «Вильгельм Телль», — сказал докладчик.

Ха, подумал Яуберт. Значит, хищница–смерть не брезгует

и плотью знаменитостей!

— В оставшиеся сорок лет жизни он не написал ни одной оперы — правда, некоторые считают оперой Stabat Mater. Надоело ли ему? Устал ли он? Или у маэстро просто иссякло вдохновение? — спросил мужчина и ненадолго замолчал. — Этого мы так никогда и не узнаем.

Значит, не умер, подумал Яуберт. Что ж, Россини чем–то похож на него. Они как братья. Нет, пожалуй, капитан Яуберт переплюнул композитора. Ему всего тридцать четыре, а он уже устал, и у него уже иссякло вдохновение. Неужели он, автор нетленного творения «Государство против Томаса Масена» и хватающих за душу трудов вроде «Дела насильника из Ораньезихта», больше никогда не раскроет классическое преступление?

Этого мы так никогда и не узнаем.

Или узнаем?

Докладчик тем временем перешел к «Севильскому цирюльнику». Яуберт несколько раз повторил название про себя, чтобы лучше запомнить. Ему не хотелось попасть в глупое положение, если Ханна Нортир затеет разговор о музыке.

— Любопытно, что итальянцы едва ли не освистали первое представление «Цирюльника» на сцене, — сказал докладчик. — Какое унижение должен был испытывать Россини!

Яуберт улыбнулся про себя. В самом деле, друг Россини, я прекрасно тебя понимаю. Уж мне–то известно, что такое унижение.

Докладчик начал пересказывать либретто. Яуберт не знал, что такое либретто. Он жадно слушал лекцию, впитывал каждое слово, искал подсказки, ключи. Наконец он пришел к выводу: наверное, либретто — то же самое, что содержание.

— В этом сезоне нам выпала большая честь принимать у себя известного итальянского тенора Андро Валенти, который будет исполнять партию Фигаро. — Докладчик с нежным голосом развернулся. За ним поднялся другой мужчина. Зрители зааплодировали, а Валенти поклонился. — Андро исполнит для нас каватину Фигаро, Largo al factotum. Вы все ее знаете.

Судя по тому, как аплодировали зрители, Яуберт понял, что каватина (очередная загадка) действительно хорошо известна и любима.

Он наблюдал за итальянцем. Певец, хоть и невысокий, оказался очень широкоплечим. Поза его была непринужденной, расслабленной; он стоял опустив руки вдоль корпуса и широко расставив ноги. К пианино присела молодая женщина. Они с итальянцем обменялись кивками. Итальянец улыбнулся, когда женщина начала играть. Потом набрал в грудь воздух…

Голос у Валенти оказался мощный. Как будто вдруг включили радио, только звук слишком громкий.

Слов Яуберт не разбирал. Итальянец пел на родном языке; часто повторялось одно и то же имя: Фигаро. Музыка была легкая, ритмичная, мелодия на удивление приятная для уха. А пел Валенти самозабвенно.

Яуберт смотрел на тенора

как завороженный. Как он уверенно держится, как пылко и с какой легкостью поет! От звуков его голоса дрожал деревянный пол. Неожиданно Яуберт почувствовал себя виноватым. В пении итальянца ему как будто послышалось обвинение. Он попытался понять, в чем дело, но трудно было отрешиться от музыки, которая захватила его целиком.

Итальянец пел с наслаждением. Пение — его ремесло, хлеб насущный. Он хорошо делает свое дело и радуется, не сдерживаясь.

Как сильно он отличается от капитана Матта Яуберта!

В душу закралось подозрение. Не поэтому ли Ханна Нортир заманила его сюда? Может, оперная музыка — такая тайная, замаскированная терапия?

Он поневоле заслушался красивым голосом и сладкой, чарующей мелодией. В то же время музыка наполнила Яуберта непонятной тоской. Он сосредоточился на своих ощущениях, позволил тоске, безымянной и бесформенной, проникнуть в подсознание.

Его осенило перед самым концом. Ему тоже захотелось встать и запеть, встать рядом с итальянцем и прореветь: да, он тоже может испытывать эйфорию! Ему тоже хочется, чтобы жизнь бурлила в нем, как в огромном котле. Ему хотелось делать дело с полной отдачей. Он завидовал пылу итальянца, рвению, страсти. Он вспоминал те редкие секунды полной гармонии, когда кажется, будто жизнь смеется вместе с тобой. Он тосковал по жизни. Он устал и боялся смерти. Но… так соскучился по настоящей жизни! Когда публика зааплодировала, Матт Яуберт хлопал громче остальных.

Потом они пили кофе в ресторане.

— Вам понравилось? — спросила Ханна Нортир.

— Я совершенно не разбираюсь в опере.

— Чтобы что–то нравилось, не обязательно в этом разбираться.

— Да… я… — Яуберт прекрасно понимал, что беседует с психологом, мастером разговорного жанра. Он уронил голову на грудь, понурил плечи. — Вначале было замечательно. Но потом…

— Вы чувствовали себя как ребенок, который объелся конфетами?

Смысл ее слов не сразу дошел до Яуберта. Увидев его недоуменный взгляд, доктор Нортир объяснила, что она имеет в виду. Первая конфетка вкусная, сладкая, сочная. Но потом, когда сладкого оказывается слишком много, наступает пресыщение.

— Да, — кивнул он, удивленный, что она так хорошо его поняла.

— То, что вы испытали, называется сенсорной перегрузкой. Скажите спасибо, что слушали не Вагнера.

— Фамилия Вагнер мне смутно знакома, — заметил Яуберт. — По какому делу он проходил?

Оказывается, он не разучился острить! Как легко оказалось признаться в собственном невежестве и как радостно признавать ее первенство.

Ханна улыбнулась, и Яуберт возликовал. От него не укрылось, что она весь вечер думает о чем–то своем. То и дело она морщила лоб, хмурилась. В ней чувствовалась некая отстраненность — она как будто отдавала отчет в каждом переживании и в каждой реакции окружающих на нее саму. Наверное, подумал он, такова цена, которую она платит за знания, накопленные в голове. Каждая мысль соотносится с абзацем из учебника.