Смерть с отсрочкой
Шрифт:
Ленни задумчиво кивнул.
— Спросите, не хочет ли хоть чуть-чуть приобщиться.
Прения насчет гибели единственных очков Сиднея прекратились, когда оба антагониста, проведя не один день без отдыха и нормальной еды, полностью осознали абсурдность ситуации. Все еще огрызаясь, словно терьеры, готовящиеся к последнему броску, они позволили глубоко озабоченному единоличному владельцу постоялого двора «Свинья» препроводить их в отдельные номера.
Вечером Ленни ужинал в одиночестве свежей форелью в затхлом хлебном соусе, который готовится в Арагоне как фирменное блюдо из пережаренных крошек вчерашних буханок. Заказал вариант класса люкс с яичницей, но не получил особого впечатления, пока
— Доели? — устало спросила она по-испански.
Англичанин издавал какой-то непривычный мускусный запах.
— Спасибо, очень вкусно, — кивнул Ленни по-английски. В большеротой пьянчужке было что-то весьма привлекательное. Надо будет испробовать и разобраться. Он улыбнулся, когда она схватила со стола тарелку.
— Десерт будете?
Ленни понятия не имел, о чем речь.
— Спасибо, пепельница есть. Хорошо бы бутылочку светлого. — Для объяснения он красноречиво поднес к губам сомкнутые в кружок пальцы.
— Чего? — нахмурилась Гваделупе.
— Пи-и-ва. «Сан-Мигелио». И ты со мной, милочка. — Он потянулся к ширинке шоферского комбинезона, почесал мошонку.
— Светлого! — выдохнула Гваделупе, взмахнув кулаком с выставленным большим пальцем, изображавшим горлышко бутылки.
Ленни с энтузиазмом кивнул:
— Точно, детка. «Стелла» пойдет. «Карлсберг», «Карлинг». Что найдется.
Гваделупе вернулась через пятнадцать минут с зеленой бутылкой и двумя невысокими стаканами.
— Светлое, — объявила она, вытащила зубами пробку, наполнила оба стакана, один резко толкнула к Ленни, пролив на стол кровавое вино, другим взмахнула. — За моего несчастного отца, убитого его собственным братом!
Ленни затряс головой:
— Милая, это не пиво. Может, пойдем наверх, бар откроем? — Он поднялся.
Гваделупе осушила стакан и уставилась на собеседника с пьяным неодобрением.
— Пей, ingl'es. [66]
Ленни схватил бутылку, привалился к столу. Птичкин клювик напрашивается на поцелуй.
— Бар, — громко и медленно вымолвил он на общепринятом иностранном английском. — Мы с тобой. Пойдем сейчас в бар. Comprendo? [67]
66
Англичанин (исп.).
67
Понятно? (исп.).
Гваделупе снова налила стакан, подняла его перед лицом Ленни. Отметила цыганские глаза, заскорузлые руки бойца, следы недавних битв: глаза налиты кровью, кожа сплошь в синяках, как у боксера или бандита. После загадочной смерти прошлым летом невыносимо мерзкого Пако Эскобара, местного специалиста по темным делишкам, который запросто разгребал все дерьмо в Маэстрасго, не осталось никого способного свернуть дурную шею, а этот бугай обещает стать истинным чемпионом, хоть от него немножко воняет оленем.
— Пью за того, кто отомстит за моего отца, — прорычала она, одним глотком выпив вино. Язык у нее начинал заплетаться, что для Ленни разницы не составляло.
Он взглянул на ложбинку между грудями, одобрительно поднял брови. Не весенняя курочка, но с весьма добрыми легкими. Ленни схватил бутылку, пока она не провозгласила очередной тост.
— Может, поднимемся, милочка? Upstairio? [68] — И ткнул пальцем в потолок.
Гваделупе решила, что поняла его намерения, схватила за запястье
68
Наверх? (исп.).
— В доме моего отца, сеньор, верх внизу. — Снова дернула за руку, совсем близко придвинув лицо. — Пошли, цыган-мститель. Обсудим условия найма и форму оплаты. — Хватка у нее была крепче тисков. Ленни морщился, когда она тащила его из столовой.
Где-то в ночи лаял лис, его одинокий голос взмывал над рокотом стремительного потока талой воды на дне ущелья. Полумесяц отбрасывал синие блики на скалы и серебряные на воды, густой лес из темных сосен поглощал бледный свет. Где-то в непроходимых горах пряталось целое состояние в золоте, но Ленни напрочь забыл о монетах и слитках, пока Гваделупе волокла его к себе в спальню мимо окон без занавесок. Голова давно убитого кабана с пожелтевшей мордой наблюдала с противоположной стены, как она поворачивает холодный железный ключ, широко распахивает дверь и впихивает туда Ленни, мельком уловившего стеклянный взгляд.
— Хана мне, приятель, — признался он. — Похоже, попался!
Ремонтно-полевая бригада проникла на контролируемую националистами территорию у Посуэло в 8:30 в воскресенье 13 июня 1937 года. На этот день приходится праздник в честь Антония Падуанского, святого покровителя безногих, безруких, животных, стариков и Лиссабона. Время, дата и место вторжения были выбраны не случайно — деревушка стояла в тихом секторе фронта, занятая ротой португальцев, которые почитали святого больше, чем боевую позицию.
Кобб бросил взгляд на Сиднея в зеркало заднего обзора «ауди», катившего по пыльной булыжной мостовой. Вражеские голоса, доносившиеся из-под сгоревшей крыши ветхого храма, по-прежнему были окрашены анархическим богохульством, хвалебные гимны тихо разносились меж бедными домами, где оставались лишь немощные и престарелые.
— Вытри пот с бороды, малыш, — пробормотал Кобб. — Ты мне на нервы действуешь.
Клее развернулся на пассажирском сиденье, с презрительной насмешкой посмотрел на Сиднея и раскурил зловонную трубку.
— Видишь, как истинно верующие сложили оружие перед церковью? Можно забаррикадировать дверь и поджечь гадов.
— Не по-христиански, — вздохнул Кобб. — Они свое получат во вторник. Планом крупной диверсии предусмотрено, что они занимаются своим делом, пока наша сторона кругом проигрывает бои, и Бог их не спасет.
— Суть, как всегда, упущена, — заключил Кройц.
Он, как и Клее, носил до смешного официальную серую полевую форму легиона «Кондор», но сходство меж ними на том и заканчивалось. Клее был простым наемником со злобным взглядом и преувеличенным самомнением громилы-тяжеловеса, а Кройца, некогда истинно верующего организатора коммунистической партии среднего ранга из Кельна, арестовали в 1933 году по приказу самого доктора Фишера и глубоко упрятали в тень Смерти, в «дикий лагерь» в Дахау. Когда его доставили в лес под Виссенбургом рыть себе могилу, он одолел палачей, бежал на юг, в Швейцарию, оттуда перебрался во Францию. В партийных кругах тот побег стал легендой, но пытки, побои, издевательские имитации казни изменили его политические убеждения. Он собрался с мыслями в Лионе через три месяца после побега, словно выйдя из глубокой комы и осознав свое полное одиночество в мире. Вселенная после смерти погаснет, как свет, и никакое движение, никакая идеология, никакой человек этого не отменит. Кройц не мог сбросить со счетов единственную силу — Бога, само существование Которого насмехалось над коммунистической верой.