Смерть Тихого Дона. Роман в 4-х частях

Поляков Павел

– У-ддивительную б-библиотеку вы приобрели. Б-бездна знаний в ней. Я хотел вас попросить, Герцена... «Искру», хоть з-знаете, они з-запрещены...

Бабушка вспыхивает, как зажженная спичка:

– Это што ишо вы там понакупили. Што вы мне из внука мово царю врага сделать хотите? Вот свелю я Миките да Матвею, враз они все книжки энти в Рассыпную Балку повыкидают.

Но тон дедушки всё же не оставляет сомнений, что хозяин в курене - он:

– Стой-стой, погоди, не лотоши, Наталья. Всё я сам догляжу. А царю твому я служил, а не ты. А вы, Савелий Степанович, не беспокойтесь, что надо отберем, как полагается.

Отец поворачивается к учителю:

– Так-так. Герцена вам почитать приспичило.

– К-как же,

ведь м-мировой это ум. Идеи его, его проповедь, всё, что он пишет, будут, безусловно, р-рано или поздно в России осущ...

Волосы на голове дяди Вани поднимаются дыбом:

– Это как же осуществлено будет, по примеру клиновских мужиков, что-ли?

– А ч-что же вы думаете - только поркой, а не реформами жить? Надоест мужику бесправие и голод, и вот, по п-примеру из Достоевского, «идут мужики, несут топоры»...

– Топоры несут? Вы что же, новую пугачевщину хотите?

– Н-ну, п-причем же тут п-пугачевщина...

Бабушка решительно перебивает учителя:

– Вот что я тебе скажу, хоть супруг мой бабьим умом моим и не доволен, ты в моем курене никаких твоих идеев не распространяй. Подрядили мы тебя внука нашего уму учить, а не разбойника из него делать. Понял ай нет? В порядочном дому находисси, а коль этого не понимаешь, то и делать тибе у нас нечего.

Учитель смотрит потерянно на деда, не зная, что же ему делать - сидеть и дальше или встать и уйти. И дедушка всё решает по-своему:

– Стой, стой, Наталья, не серчай. В нашем курене каждый думки свои сказать может. К этому мы, казаки, спокон веков привыкшие - вольными говорили, вольных слухали. А потому - понадеемся, что пронесет Господь беду, боюсь я - неминучую.

Мама вторит дедушке совершенно спокойно:

– Думаю, что заинтересуют вас и те книги, которые сын мой как особый подарок получил, Геродот, «География Российская» Попова...

– Да-да, слыхал, слыхал, читать не привелось...

Дядя Ваня нацеливается вилкой в тарелку с маринованными грибками, говорит, будто сам с собой:

– Ишь-ты, читать ему не привелось. Выходит, предки его для него без внимания...

Бабушка сердиться перестала, и торопится примирить спорящих.

– Лучше бы што вот внуку про старое да былое рассказал.

Дедушка будто ждал этого:

– Ишь ты, про старое. А вот ты мне сама лучше ответь - с каких пор казаки на свете живут?

– Как с каких пор? Да спокон веку.

– А доказать ты можешь?

– А чего-ж тут доказывать - как зачал Дон течь, так и живут на нем казаки.

– Ха, а по-настоящему доказать не можешь. А хочешь я тебе по Святому Писанию докажу? Вот ответь ты мне, кто при гробе Господнем на страже стоял, когда Его с креста в пещеру положили? Какая стража и кто ей командывал?

Мама улыбается:

– Сотник.

– Сотник? А теперь скажите вы мне, обе Наталии - в какой армии на всем свете чин сотника имеется, окромя казачьей? Только у казаков! Вот и выходит, что служили тогда казаки римским цезарям-августам не хуже, как вот теперь царю служат. Вот и поставили их, как самых надежных, к гробу Господню в охранение. Взвод целый.

Все за столом заливаются смехом, бабушка смотрит растерянно:

– Ты што, Алексей, всурьез?

– Ну, конешно! И коли уж ты первой заговорила, ответь мне на еще один вопрос - в какой иной армии всего света белого охраняемый из-под стражи незаметно уйти может?

– Да что ты такое городишь. Бога побойся, - бабушка крестится на иконы, - опять перебрал?

– И вовсе не перебрал. А ты опять ответить не можешь. Вот и скажу я тебе - только у нас, у казаков, такое случиться могло. А почему, да потому, что не иначе как целый тот взвод из римских тех виноградников вина перепился. И поснули они с сотником ихним. А Христос-то воскрес, увидал, што станишники спят, да и был таков. Вот оно тебе и еще одно доказательство, что никто иной гроба Господня охранять не мог,

кроме казаков. А это значит, что еще тогда деды наши храбро воевали.

Тон бабушки полон отчаяния и укора:

– И как тебе не грех, старый ты человек, такие слова про Бога нашего говорить!

– Во, видали ее, да хоть одно слово сказал я про Бога. Всего-то и сказано было, что спокон веков любители были казаки винца выпить.

Опустив глаза, тихо разглаживает бабушка кромку скатерти.

– Да иной раз ум и пропивали. Вот и наказал Бог казаков, так, что не осталось у них и звания от того, чем они в старое время владели. Скоро и славу свою пропьете!

Савелий Степанович встает и откланивается. Мотька спешит в прихожую, приглядеть, как ей бабушка приказывала. Штатский. От таких всего дождешься.

Недолго гостил дядя Ваня, на другой день, ранним-рано, выехал в Камышин. К лесу на постройку прицениться хочет.

В этот день, вечером, попросила бабушка Семена подержать ей шерсть. С удовольствием сидел он на табуретке, держа в широко раздвинутых руках серый моток. Бабушка в глубоком кресле и мотала один клубок за другим.

– Ить вот бяда-то какая! Осень заходит, чулки вязать надо, у всех во-взят поизносились, не наштопаешься на такую ораву. Ох, Господи Иисусе Христе, вот - уехал Ваня, дядя твой, и все думки мои в те времена перекинулись, когда он малым мальчонкой был. А и я тогда вовсе молодая была. Жил он у мачехи своей, в старом курене на хуторе. Не дюже любила она его, нет, прости ей Бог, не имела она к не свому дитю ласки. Вот как-то, а было ему этак годов семь-восемь, попросился он ночью до ветру сходить. А мачеха его с кровати встать не схотела. Иди, говорит, чай, и сам дорогу хорошо знаешь. Страшно ему было через весь курень, а большой он был, по коридору в темноте в самый дальний угол идти, туда, где у них зимний нужник пристроен был. Пошел это он, в одной рубашонке, справил дело свое, повернулся назад, доходит до самой двери, што в столовую вела, глядь - ан стоить в ней высокая женщина, вся в белом закутана, вон вроде, как у старинных греческих статуев туники были. Стоит она в дверях и дорогу ему заступила. Глянул он на нее и обмер - высокая она, почитай, до потолка, в темноте никак лица ее не разглядеть. И не успел он дыхнуть, слова молвить не поспел, нагнулась она и ему, будто иголкой аль шилом, в левую ступню сверху уколола. И так это заболело, такой страх на него напал, что закричал он не своим голосом и на пол упал. Выскочила мачеха к нему, подняла, на кровать поклала - кричит дитё, плачет и на ногу показывает. Глянула мачеха, а там будто от иголки, аль от булавки, пятнушко краснеет. Всю ночь дитё от крику не унималось...

Бабушка умолкает. В комнате полутемно. Горит возле бабушкиной кровати ночник, перемежаясь, бегут блики лампадного мигающаго света по ликам святых, блестят мгновен­ными горящими мазками на золоченых киотах. Возле лампадки и ночника ясно можно разглядеть иконы, а направо и влево, по углам комнаты, тонут они в полутьме и лишь тускло отсвечивают серебряные оправы складней.

Тут же, нанизанные на суровые нитки, висят от самого потолка почти до пола пучки каких-то сухих целебных трав. На подоконнике и на полу под окном выстроились бутылки и бутылочки, полные каких-то настоек. Никаких наклеек на них нет - одним взглядом сразу же узнаёт бабушка нужное ей лекарство. И каждое из них принимать следует по-разному. Есть такие, которые пьют лишь на заре, на берегу речки, на восходе солнца, предварительно три раза прочитав «Отче наш...», и лишь потом, выпив одним духом стакан, ни вправо, ни влево не глядя, и, упаси Бог - не оглядываясь назад, идти домой. Так несколько зорь. И тогда - как рукою, болезнь сымает. Есть и такие, когда «Отче наш...» следует читать от конца к началу. И такие есть, которые пьют, предварительно сказав специальное «слово», которое доверяется лишь больному и которое открыть он не смеет, иначе болезнь воротится.