Смерть в гриме

Дарк Олег

— Да, знаю.

— на выставке был в трусах на джинсы, Сережа, был даже скандал. Тогда это еще производило впечатление. Просто подошел, потому что все равно не знал никого. Кедрова не было. Кто она такая. А он говорит, смеясь, жена такого-то известного советского писателя, не советую, молодой человек, у них все схвачено. Потом будут долго искать. А мне-то что, да хоть людоед, меня уже не остановишь. Мне от этого только пуще хочется. Вот когда первый раз пожалел, что Юрки нет. Он на меня имел очень большое влияние. Может, разве что только обламывал слишком часто. Но он же хотел как лучше. Иногда я думаю, что он во всем виноват, убедил, что я очень талантливый. Ты только держись сначала с нами, а потом, когда и мы все прославимся, и ты будешь уже сам по себе, хочешь, пиши стихи. Ты же личность. Но в тот раз запретила мне себя провожать. А лучше

приходите к нам в гости. К этому времени я уже вовсю писал прозу и первой показывал ей. Она приходила в восторг и от моих стихов, и от рассказов. И каждый раз тоже говорила, что ты должен знать, что ты гений, что бы ты ни делал. Но я-то видел, что опять должен выбирать, так как нельзя добиться одинакового успеха. Я подумал, что в прозе у меня больше возможностей. И с тех пор стихов больше никогда не писал.

15

Негра не было жалко. Он боялся уколов и анализов, все время стонал и плакал от неизвестной боли. Вокруг него собирались врачи на консилиум, щупали и мяли живот, негр стонал. Но что у него, никто установить не мог. Его русская, с бесформенным, кое-как слепленным телом жена приводила мутнокожего мулата сына и приносила сумки еды, которую негр не ел. Но все время смеялся, пока они у него были. Он почти не говорил по-русски. Единственным хорошо им усвоенным от жены словом было «кошмар», в котором смешно растягивал и одновременно глотал гласные. «Кошмаром» могла быть любая радость или неприятность. Мулатик бегал везде, соскочив от играющего с ним отца, лез ко всем, хватая вещи, мыльницу, полотенце, остановившись напротив, подолгу молча рассматривал, жуя и осыпая все крошками, и опять выбегал в коридор, где его ласкали и кормили сестры, страдая по экзотике. Он все время что-то жевал, рассыпая изо рта.

Иногда с женой негра приходил его плечистый приятель или еще двое из посольства. Тогда все вместе выводили его в туалет или на прогулку. Он на них опирался, смеясь над своей неловкостью. Они лучше говорили по-русски, казались умнее и интеллигентнее, но их низкорослость и коренастость становились еще заметнее рядом с нашим негром, высоким, худым длинноголовым красавцем.

Один, он также предпринимал долгий путь в туалет, стыдясь судна. Тогда спускался на пол и полз на четвереньках, волоча ноги, вертя головой и хохоча над своим положением. "Дима-а! — будил нас каждую ночь, как всегда, растягивая последнюю гласную и ударяя на ней. — Звони-и!" Это значило, что надо нажать кнопку вызова, такая была над каждой кроватью, но действовала одна. Не сразу проснувшись (в том, чтобы его разбудить, я тоже уже принимал участие), Дима, чертыхаясь в адрес негра, нажимал. Появившись, и тоже не сразу, на пороге, сестра спрашивала: "Ну, что тут у вас? Кто звонил?" Ей показывали. — "Опять? В следующий раз не приду, как ты там хочешь." Негр валился на бок, подставляя ягодицу и часто задышав. Ловко шлепнув-всадив иглу (одновременно), она делала обезболивающий. Счастливый обладатель ночной кнопки, Дима, выпал с балкона шестого этажа.

Как это произошло, говорить отказывался. "Может быть, ты на спор?" — предположил я. — "Это за сколько же?" — "Ну не знаю, тысяча баксов, например." — "Дешево же ты ценишь человеческую жизнь." — "А тогда как?" Дима молчал. Что в нем происходило после падения, врачи так же не могли установить, так же собирались, вертели и щупали. Иногда, лежа, он вдруг начинал злиться от каких-то неизвестных мне мыслей или воспоминаний. Тогда что-то бормотал и бил кулаком по стене. Он не вставал, рядом на стуле стояла полупрозрачная, желтая от содержимого утка, которую он, когда мочился, поддевал себе, откинув одеяло и проливая. Когда совсем наполнялась, Дима звонил и сестра уносила выливать. На керамическом судне ему было больно, поэтому он ходил в надувное резиновое, которые все выпускали воздух по мере того, как он испражнялся. Поэтому он подстилал газеты, пачки которых в обилии лежали на его столике. Закончив, долго оттирал ноги, потом, чертыхаясь, запачканные руки, поливая водой из банки.

Он мечтал сниматься в кино. Мы с ним перебирали известных звезд (Шварценеггер, Сталлоне), он сравнивал себя с ними. Со Шварценеггером он, конечно, не сможет, потому что тот культурист, но Харатьяна и каких-то модных режиссеров, с которыми был знаком, уверял, что если ему дать возможность, то он займет место Ван Дамма. Он и мне это повторил, горячась, что то,

что делает Ван Дамм, у него получится, и еще лучше. Там же только деньги нужны.

Иногда просил позвонить матери домой, чтобы завтра она ему принесла еды и поговорила с врачом. Пожилой мужчина отвечал, что она еще не пришла, а что нужно? Я объяснял, что это от ее сына в больнице. Но я могу ей просто передать. А он говорил: Нет, нет, она скоро сама придет. Кто подошел? — спрашивал Дима. — А она? у нее же сегодня выходной, не знаю, где она может быть, — подозрительно и раздраженно говорил Дима. — "Это что, твой отчим?" — "Почему, просто отец, у тебя хорошие отношения с родителями? Ну вот." Когда приходила его толстеющая и тщательно одетая мама, он то обсуждал с ней врачей, которые ничего не могут определить, то выговаривал, что она не может у них ничего как следует выяснить.

Четвертое место, у окна, занимал беспокойный старичок, запрещавший открывать окно, потому что прямо на него дуло. От мочевого пузыря у него был пропущен шланг, другой конец которого был опущен в низко подвязанную к шее бутыль из-под "Святого источника". Его навещала красавица молоденькая внучка, торопливо целуя при встрече и уже убегая. Старичка готовили к операции, которая все время откладывалась, о чем он нам с торжеством каждый раз сообщал. Ставили капельницу, забирали на какие-то очень болезненные обследования. Он нас учил, как надо проверять, можно ли пить это лекарство. Для этого на нитке проносил над лекарством обручальное кольцо. Если оно завертывалось на нитке, то отказывался от лекарства. А пил, только если висело спокойно.

16

Стоя на коленях.

Чувствуя вину и ненасытно унижаясь. Прося прощенья.

Услышав сбоку.

Получив в челюсть и ударившись о стену.

Услышав: "Вот так издевательства над человеком".

Услышав: шаги удаляются.

Идя.

Идя с ними и ожидая.

Предав и быв предан.

Встретив и сбежав под предлогом. "А я думала, вы просто." Мама шла.

Избежав.

Услышав в ответ по телефону: "Ничего, просто жить". Вова.

Ожидая на другой день и избежав.

Перейдя в другую школу.

Окончив ее.

Поступив окончив поступив

Женившись и разведясь женившись

Изменяя жене и ей не изменяя

Обманывая и обманутым быв

Изнасиловав, убив и съев свою мать

То ли богатея, то ли нищая

Поневоле приходишь к выводу (Н.Байтов), что после всего этого (вследствие этого) ничего не изменилось.

17

рассказывал серокожий второгодник Сережа, стоя посередине туалета на исчерченных трещинами плиток полу. — А другой все смеется, заливается, и так всю песню. Я потом спросил, это он там, оказывается, какой-то анекдот. Таких песен, конечно, быть не могло, но мы не смели не верить, окружив его.

Он уже курил, ловко гонял сигарету по рту, мял фильтр, зажимал ее между большим и указательным пальцем, прятал в рукав и делал прочие штуки. Кроме того, многое из того, что он нам рассказывал, оказывалось правдой. Поэтому мы не верили молча. Например, в прошлом году он нас повел показывать на стройке за школой, где подвесили и сожгли живую собаку.

И правда, в одной из открытых сверху ям стояли несколько прислоненных стекол, верхнее разбитое ногами собаки, когда она билась, объяснил Сережа. Мне даже показалось, что в форме собачьих следов. Хотя этого, конечно, быть не могло, с другой стороны, могло быть, например, камнем. В этом году мы перешли в пятый класс, а значит, сменили этаж.

На втором пахло из буфета котлетами, а в туалете неуютно, дуло, слабые запахи мочи и известки смешивались с несущейся из всегда открытых окон свежестью. В туалете третьего этажа было тепло и душно, окна закрыты, между толчками — рамы перегородок с вынутыми сердцевинами. Раньше мы сюда только иногда осторожно заглядывали, сторонясь задов старших ребят, где они собирались. В туалете на втором все перегородки были целые. Мы там не собирались никогда.

Много лет спустя, уже молодым человеком, я вдруг понял, что Сергей, скорее всего, имел в виду «Битлз». Это могло бы быть первым их упоминанием в моей жизни. И чуть ли не "Об-ла-ди, об-ла-да", как я думал, где как раз смеются. Потому что ничем другим это, кажется, и быть не могло. Но в пятом классе слова «Битлз» мы не знали. 70-й год, и даже в Англии если и стало уже известно о том, что они разошлись, то все равно было еще и там новостью.