Смерть в гриме

Дарк Олег

В смысле — я к ним обращаюсь, потому что всегда умею почувствовать момент. Когда устают от эгоистичных, высоких и длинноруких.

Мы встречаемся взглядами на той стороне, и он мне кивает.

Я подумал, что она его сегодня тоже увидит.

Вадим Петрович идет ко мне в кухню, приглаживаясь.

Я жду, когда он скажет свое обычное:

— Ага, Руслан уж тут. Хорошо. — Я чуть было не оглянулся. Теперь так будет всегда. — Что нового в мире?

— Сегодня расскажу. А в Вашем?

Только имена менялись. Я

завидовал тем, у кого они обыкновенные, не то что у нас: Петр, Василий, Вадим… — были тут.

— Видели? Не дарю, потому что Вам, вероятно, неинтересно.

— Не очень.

— Вы могли предположить три года назад, что у Вас выйдет настоящая книга? — Переоделась и подсела к нам.

— Я всегда знал, что так должно быть. Не любит меня. И мои стихи.

— Не очень.

— И мне это нравится.

— Почему? — спрашивает Галя, рассматривая. — По-моему, это замечательно, что-то происходит и у всех постепенно налаживается. Вы так не думаете?

— Не знаю, зачем Вы меня пригласили. Я не был с ним особенно близок, относился же, скорее…

— И не Вы один. Здесь соберутся те, кто о нем мало знал.

— Понимаю, Ваш сценарий. Я Вам принес кое-что. Как всегда, несрочное, когда найдете время.

— Может быть, перейдем ко мне? — спрашивает Галя. — Там удобнее.

— Конечно. Чтобы не мешать.

— Разложимся как следует.

— Вы мне не мешаете совсем.

— Напрасно. Вы должны как следует подготовиться, это Ваш день.

Поэтому я был рад, когда наконец все закончила и меня отпустила.

Мы с ней прямо столкнулись. Она мне сказала: "Вот хорошо, что Вы как раз вышли, а я только — Ваш текст, мне совсем немного и оставалось." Она к тому же, оказывается, еще и солгала. Я посмотрел на нее с любопытством. Как будто все это время простояла под дверью.

Для нее мы все были «мои», как она нас называла, с тех пор как вышла замуж Галя-маленькая. До этого она, кажется, возлагала надежды на нее. Тоже что-то писала, я не знаю, стихи, может быть, небольшие пьесы. Мне ГГ обещала показать, на одну-две странички, но до этого так и не дошло, фантастические рассказы и сказки.

Переехала к мужу. Посещала все выставки подряд. Вечера с чтениями, которых тогда было множество, много читала сама, в основном современное, как говорила ГГ, и различные авангардистские представления, но сейчас они оба тоже были здесь. Мне ее мама-машинистка рассказывала с гордостью, как будто готовила к чему-то.

У них были гости. Они там что-то справляли, может быть, день рожденья, мне Галина Георгиевна сказала, когда я только приехал. Я слышал, как в ее комнате играет магнитофон. Конечно, в доме мужа не так свободно, как у матери, которая им полностью предоставляла.

С ребенком же сидит свекровь, они ей сказали, что идут куда-то, например в театр. Это уважительная причина. Потому что с новыми родственниками ГГ не

очень ладила, приезды зятя и дочери скрывались. С тех пор ГГ особенно нежно к нам всем относилась.

Собирала у себя, звонила просто так, спрашивала, нет ли еще. Чтобы поболтать. А которые печатала, пыталась обсуждать. Например, звонила, что вот сейчас печатает такой-то абзац и подумала, что не лучше ли сказать так. Самое интересное, что к ее мнению прислушивались. Она наш первый читатель и критик, а ей это льстит.

Когда приглашенные собрались в том количестве (когда внесли ломберные столы), что садиться уже было некуда, и игра пошла полным ходом, перебрались в большую комнату (и игра пошла полным ходом).

Маленькая, с покрасневшими ноздрями, Таня Шапиро присела передо мной.

— Тебе удобно?

Она осторожно трогала мне ноги.

— Ничего, мне хорошо.

Румяненький и круглый Женя Попович продолжал развивать свою любимую идею с того места, на котором остановился, и так, как будто говорит много лет, перерываясь, чтобы что-нибудь написать или съездить в Лондон или Нью-Йорк, и все эти перерывы были для него только досадной необходимостью.

— А о чем еще можно? Ведь только зло разнообразно, непредсказуемо…

— Парадоксально, — подсказал Вадим Петрович. Он слушал с обычным своим загадочным видом и иногда кивал.

— Да, и всем свойственно, мы его каждый раз в себе заново узнаем и открываем… — Как будто еще подбирал определения, замявшись.

Из-за которого никогда же невозможно определить, всерьез ли он относится или внутренне смеясь.

— Что оказывается, вот к чему мы способны, и к этому, и еще к этому, — говорил Женя, веселея и более разрумяниваясь. — И это, такое ужасное, тоже мы и есть в каждом, поэтому никогда не наскучивает. (Торжествуя.)

— А добрый человек всегда одинаков, — строго подсказал Вадим.

— Дай, я тебя получше устрою, — сказала Таня.

— Прав Дима: доброта ничем не удивляет, да и не может. Мы ее всегда ждем одну и ту же.

Но не следует ли из этого, что добро и есть наша суть и отличие, подумал Олег. Не знаю, кто его привел, я его раньше не видел никогда.

— В добре мы не различаемся, оно не может давать наши индивидуальные приметы, фанерная плоскость, за которой нет ничего, художественно бедна.

— Я думаю, что, если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал, что зло неинтересно, он был бы настоящим авангардистом и андеграундом, — сказал гладкоголовая фарфоровая статуэтка, слушавший с почти изматывающим усердием. Но никто не обратил внимания.

— Вот почему мы так хотим погружаться в эти пучины, в то говно, которое нравится в себе открывать. (Не слушая.)

А мне всегда казалось, что было бы интересно и очень рискованно погрузиться в пучины добра. И что там? — подумал Олег.

Таня притащила плед.