Смерть в гриме

Дарк Олег

Зайдем что ли? — спрашивает неуверенно, оказавшись у подъезда, как будто боится встретить сопротивление, хотя отлично же знает, кивает Вася. Они поднимаются по разбитой многими. — Хорошо, что нет никого, правда? — говорит отпирая, но сначала потрезвонив немного, постояв еще ожидая, как будто оттуда может кто-нибудь, еще потрезвонив и только потом уже отпирая. Хотя отлично же знала, что ГГ еще в издательстве, откуда поздно.

Они входили в горячую после улицы прихожую. С открытой дверью оттуда сейчас же тепло и сухо несло, в то, чем оттуда несло, они и входили, встречаясь руками на выключателе, зажигали свет.

Оба очень еще молодые, невысокого роста, коренастые и плотненькие, одинаково рыжекожие. Все оставалось как прежде, в неприкосновенности, как при ней, как в музее, она отсюда уже видит. Обходит комнаты, одну за другой, как будто кружит по ним, отчего их становится как будто больше, а ведь всего три, инспектируя, трогая и переставляя.

Берет в руки книжку, тетрадку, вазочку, опять книжку, теперь пепельницу, возвращает на место, опять берет, кажется, клоуна, нет, любимую женщину-птицу с клювом-козырьком и разверстыми перистыми руками. Меняя местами и замечая до следующего раза, как будто ГГ обязана перед ней отчитываться. Ну она ей устроит, пусть только исправит что-нибудь, — думает Галя. Слава богу, что хоть в ее комнату боится, а потом не найдешь. Как будто боится что-нибудь испортить. Даже запах тот же.

Она втягивает маленькими твердыми ноздрями: спертый, застоявшийся. Потому что окно закрыто. Не могла проветрить. Но она же боится что-нибудь. Ключи ей оставила. На всякий случай, вероятно, чтобы не улетучился. А чем пахнет, не определишь. Пахло Галей. Когда гуляла со своим Васей по затененным, заросшим, вьющимся, малолюдным, увлажненным, притихшим, скользящим

Я задумался, склонив по своему обыкновению на грудь великоватую голову. Любовь к слову, ежели она не сопряжена с гением, не приводит к значительным результатам. А напротив, обрекает вас на труд напрасный, никому не советую. Я могу часами убирать, добавлять и переставлять слова, не задумываясь о цели и не ища оправдания.

Помню, как в отрочестве решил сочинить венок сонетов. Неделю я вымучивал из себя рифмы и необходимые образы, никому не говоря. Словно исполняя тайную повинность, отправлялся к столу за очередной порцией. И потом никому не показывал, хотя и не уничтожал, никакого недовольства собой, если Вы это имеете в виду.

Уже будучи профессиональным литератором, хотел найти из любопытства свой венок. Да, верно, завалился куда-нибудь и лежит до сих пор. А ведь я и тогда не считал себя поэтом, и потом стихов больше не писал. Просто попалась задача, обрадовавшая кажущейся трудностью.

Так ли обстоит с моими героями в жизни, мне что за дело. Пусть я угадал, это может кому-нибудь понравиться. И мне будет приятно, коли скажут. А хоть бы и нет. Конечно, я мог их выдумать. Дать имена и чувствовать себя с ними свободнее. Но не увлекательнее ли пытаться проникнуть в отношения твоего знакомого, например, к этому стулу в углу. Или к полупустой книжной полке, где из пяти на ней книг одна повалена. Но кем? И, главное, почему?

Раньше, до ее рождения, здесь был лес. Потом много повырубили, понастроили пятиэтажек, которые, ей казалось, что всегда тут были. А мама сказала, что нет. Но деревья частью сохранились. Даже кое-где стали еще гуще. Прямо купы их, купы, вот как это называется: ку-пы. Когда она, сложив руки, садится с размаха в яму дивана, подражая самой себе, но девочке, она уже не думает, что

это самый замечательный и очень такой эффектный шлепок ее маме — брак с заурядным и смирным, не поэтом и не художником, из приличной полуеврейской семьи.

В диванной яме на выпирающих в ней пружинах она качалась едва заметно, покачивалась, почти неуловимо, то есть незаметно для самой себя, когда начинала незаметно для себя двигаться. Вася шел ставить чайник, они пойдут скоро. Она бы хотела. Чтоб он подольше. Чтоб она могла. Сюда вернуться. В любой момент. Если придется. А здесь все по-старому. Чтоб не надо было заново, что невозможно, а просто продолжить с того места, невероятно! на котором постыдно прервала. Они живут в двух автобусных остановках, так иногда бывает.

Но гуляли всегда в этом направлении. Галя говорит, что здесь воздух получше, почище, не то что у них, где загазовано, соглашался Вася. Она подумала, что рано или поздно так и произойдет. Анна Соломоновна в этом отношении им тоже покровительствовала, считая, что должны быть больше вдвоем, чтобы крепче, и очень любила, когда уходили. Например, в театр. Что было уважительной причиной. Уложив ребенка. А я пока с ним посижу, на случай если проснется. И не думайте даже. Хотя вряд ли, очень же спокойный у вас. Она бы хотела приходить сюда без него.

Но так как они год с небольшим женаты, думала, что это было бы нехорошо, недостаточный срок, чтобы с этого начинать. Она думала, что должна везде пока бывать с мужем, не хотела обижать, он ее любит, и Соломоновна начнет зудеть. То есть вполне традиционно, как приличная. Хотя не давала повода никогда, очень лояльна, ласкова с ней, приветлива, вот заботится. Оглядывала фотографии и афиши выступлений, на которых бывала. Она перед ними преклонялась. Проходя вдоль стены, трогала пальцами. Гладкие, немного клейкие, как листочки в купах. Музей, вот как это называется. Они бы ее не одобрили.

В семье мужа Галю приняли сразу очень хорошо, словно о чем-то договорились, а Галю-маму, и с тем же видом общей договоренности и условленности, — с брезгливой раздраженностью, что сначала тоже очень нравилось. Каждый раз давали понять, что ее тут никто не ждет. А для этого были такие способы: раздувать ноздри, поджимать губы, удивленно глядеть, входить и выходить из комнаты — чем Анна Соломоновна владела в совершенстве. Большетелая, громкоголосая и носастая, она пугала, но еще больше восхищала. Возможно, потому, что поначалу Галя испытывала потребность, вероятно по контрасту, в таких старших, которые были бы так недосягаемо высоко над ней поставлены, что получили бы непререкаемую и даже страшную власть над ней.

В другое время все это Галину Георгиевну, скорее, развеселило бы.

Я подумал, что это их семейное, общее имя, но почему? Мне казалось, что это тоже нарочно. Не мог отделаться, когда его слышал, от мысли, что галина по-латыни курица.

Ее не сильно заботила та антипатия, которую к себе внушала и которая нисколько не мешала приезжать, когда вздумается, и сидеть, сколько считает нужно. Она даже наслаждалась теми неудобствами и неприятностями, которые приносила в искренне презираемое ею семейство. Когда бы не дочь, которая упросила ее поменьше мешаться в ее личную жизнь. И ГГ, вероятно, пожав, как любила, когда чего-нибудь не понимала, плечами, перестала там бывать вовсе.