Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— Rochedo, rocha [23]
— Rocha… Звучит надежно, солидно, но думаю, к этому стоит добавить и что-то обширное, бескрайнее.
— Самое важное для португальца — это, по-моему, море.
— А как по-португальски «море»?
— Mar. «Mar е Rocha».
— Нет-ет! «Мар и Роша» — это как название плохонького ресторана.
— Тогда «Осеану и Роша».
— Вот это, думаю, подойдет. Банк «Осеану и Роша», — протянул, устремив взгляд в парк за окном, Лерер. — Банку
23
Скала, утес (португ.).
18
1 октября 1942 года, центр Берлина.
Эва Брюке сидела в своей квартире в кабинете. Она курила папиросу за папиросой, то и дело отпивая коньяк из рюмки, которую грела в руках.
Лицо ее было таким бледным, что ей казалось, встань она к свету, сквозь щеки можно будет разглядеть даже зубы. Ну а внутри? Внутри у нее ничего не осталось. Она чувствовала себя ощипанной, выпотрошенной и подмороженной курицей.
Те двое находились у нее в квартире, безымянные, разумеется, — Гензель и Гретель, Тристан и Изольда. Они привыкли скрываться и вели себя тихо как мышки, даже тише. Они уже несколько месяцев кружили так по Берлину, и ее квартира была их последним пристанищем.
Эва собралась уходить и только поднесла к губам почти закончившийся тюбик помады, как услышала стук в дверь, негромкий, осторожный. Она тут же убрала помаду — не хватало еще второпях испортить ценный остаток! Но следующий стук был уже раскатистым, громоподобным и сопровождался страшным трехсложным выкриком, от которого начинали дрожать коленки у любого берлинца:
— Гестапо!
Крик был достаточно громким, чтобы двое, находившиеся в задних комнатах, услышали его и успели спрятаться. У нее времени на них не было.
— Иду, — сказала она, четко, без ворчания, но с легким раздражением.
Стук продолжался. Ежась, она натянула пальто и открыла дверь.
— Да, — сказала она любезно, но слегка нахмурившись. — Правда, вы застали меня в дверях…
Двое мужчин прошли мимо нее прямо в гостиную. На обоих были черные кожаные пальто и черные шляпы, которые они не сняли. Один был худой, другой — коренастый.
— Проходите, — сказала она.
— Ваши документы.
Она вытащила из сумочки документы и передала им из рук в руки, уверенно и не без вызова.
— Эва Брюке? — осведомился худой, не глядя в бумагу.
— По-моему, в документе это указано.
— О вас поступило сообщение.
— О чем и от кого?
— Что вы укрываете нелегалов, — сказал худой. — Сообщили соседи.
— Но у меня нет соседей. Кругом одни развалины.
— Мы не о непосредственных соседях говорим, не о тех, чьи дома рядом. Соседями можно назвать и тех, кто наблюдает, например, за домом с
— Но их разбомбило на прошлой неделе, — сказала она.
— Вы, наверно, не станете возражать, если мы немного осмотрим помещение?
— Но я уже совсем уходила! — сказала она с нотками отчаяния в голосе.
— Это не займет много времени, — сказал худой.
— Если вы не возражаете, сообщите мне имена этих соседей, а также имена ваших начальников, чтобы, когда они посетят сегодня вечером мой клуб, я могла пожаловаться на чрезмерное любопытство этих людей. И сообщите мне заодно ваши фамилии.
— Зачем? Чтобы вы пожаловались и на нас тоже? — надвигаясь на нее, спросил коренастый.
— Мюллер, — сказал худой и ткнул себя пальцем в грудь. — Шмидт. Желаете записать? А теперь можем мы приступить к обыску?
— Задние комнаты в плохом состоянии после бомбежек. Я не несу ответственности, если вы покалечитесь. От какого-нибудь вашего неосторожного движения может рухнуть стена, и я вынуждена буду в такой мороз…
— Спать в комнате без стены, — закончил Шмидт, глядя на нее сонными, остекленелыми глазами. Потом он вдруг поморщился, наклонив голову к правому плечу.
— Нет, обратиться к моим друзьям, вашему начальству в гестапо с просьбой оплатить ремонт.
— В свином хлеву, — буркнул Шмидт.
Что он имел в виду, ни Мюллер, ни она не поняли.
Они глядели на нее. Она немножко переигрывала, изображая высокомерие. Нервы. Мюллер отдал ей документы.
— Наверно, первым пойду я. Если Шмидт с его ста килограммами оступится и поскользнется, он обрушит полдома.
Улыбнувшись, что было ему явно несвойственно, он обернулся и потянул носом, принюхиваясь. Он ей не понравился. Слишком умен для гестаповца. Куда подевались их нормальные олухи? Неужели их всех отправили под Сталинград?
Эва осталась в гостиной. Она сидела, сунув руки в карманы пальто. Шмидт, опершись о дверной косяк, смотрел, как Мюллер идет по коридору.
Потом Шмидт окинул ее взглядом, кивнул, посмотрел опять — все это молча. Ей хотелось закурить, но она побоялась вынуть руки из карманов, зная, что они будут дрожать.
— Он их носом чует, — проронил Шмидт спустя несколько минут.
— Кого?
— Евреев, — сказал Шмидт. — Говорит, что от них тухлым сыром разит.
— Скажите ему, что это пахнет из кухни.
— Евреями? — невозмутимо осведомился он.
— Сыром, — сказала Эва. — Не хотелось бы, чтобы он все здесь переворошил только из-за того, что месяца полтора назад мне подарили кусок грюйера.
— Разве он так портится? — спросил Шмидт. — Грюйер?
— Где они откопали вас, таких?
Он рывком отделился от косяка и пугающе быстро двинулся к ней, словно обмен любезностями завершился и пора приступать к методам более привычным. Шлепнув свои мясистые ладони на подлокотник ее кресла, он приблизил к ней лицо, склонившись так низко, что она увидела щетину над верхней губой.