Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
— У вас ноги хороши.
— В отличие от ваших манер.
— Думаю, неплохо будет отвезти вас на Принц-Альбрехтштрассе, — сказал он, глядя то на ее колени, то прямо ей в глаза. — А там уж мы особо церемониться с вами не будем.
— Шмидт! — раздался громкий голос Мюллера из задних комнат. Эва вздрогнула. — Иди-ка сюда!
Шмидт улыбнулся, снял руки с подлокотников и пошел в коридор. Эва руками сжала себе ляжки. Она боялась описаться от страха. Внутри у нее все тряслось, она обливалась потом.
— Подержи меня за ремень, —
— Пол здесь ни к черту, — сказал Шмидт, словно инженер-строитель, оценивающий прочность конструкции.
Эва заставила себя встать с кресла и, пройдя по коридору, приблизиться к ним.
— Ради бога, осторожнее, — сказала она. — Здесь высота — семь метров. Если не упадете, будете завалены.
— Беспокоится о тебе, Мюллер!
Мюллер подался вперед и, вытянув шею, заглянул за дверь. Шмидт держал его. Он улыбнулся и, подмигнув, указал глазами на Эву.
— Стройных предпочитает, должно быть! — добавил он.
— Заткнись, Шмидт, лучше потяни меня обратно.
Не сводя глаз с Эвы, Шмидт потянул его за плечо, и Мюллер, отпрянув назад, стукнулся о его грудь. Шмидт удержал его на месте, обхватив руками.
— Знаешь, — сказал Шмидт, — надо действовать уверенно. Не тянуть. Надо — значит, надо.
Ступив в коридор, он прошел по нему два шага влево, в спальню. Пол ходил ходуном. Перекрытия скрипели. Кирпичи и штукатурка падали. Раздался громкий треск, вслед за которым возникла фигура Шмидта. Лицо его было пепельно-серым. Голова тряслась. В потолке над их головами обозначилась трещина.
— Вот кретин чертов, — процедил Мюллер, опять устремляясь в коридор.
— Там никого нет, — сказал Шмидт. Он опасливо шагал, поскрипывая кожаным пальто.
— Ну, идем.
— Запаха не чувствуешь? — спросил Шмидт, к которому вернулось его самообладание.
— Только вонь от дерьма у тебя в штанах.
Эва провела их назад в гостиную. Мюллер был расстроен и зол — губы в ниточку. Распахнув дверь, Шмидт оглянулся на Эву.
— А там что? — спросил Мюллер, указав на старый сундук, который она передвинула сюда из разрушенной комнаты. Сундук был небольшой. Взрослому человеку в нем было не уместиться.
— Книги, — ответила Эва. — Попробуйте-ка его поднять.
Мюллер попробовал откинуть крышку. Сундук был заперт.
— Откройте его, — приказал он.
— Я его уже много лет не открывала. Не знаю даже, где ключ.
— Отыщите.
— Я не знаю… — Эва осеклась, потому что Шмидт, распахнув пальто, вытащил оттуда «вальтер-PPR». — Что это?
— Это лучшая ищейка евреев из тех, что мне известны, — сказал Шмидт.
— А если никаких евреев здесь не окажется, согласитесь выплачивать мне ваше жалованье в течение полугода?
— Полугода?
— Это старинный сундук, ему двести лет, и книги в нем тоже очень ценные. Зачем бы иначе стала я его передвигать из спальни?
Шмидт сжал в руке пистолет и направил его на Эву.
— Вам известно наказание, какое
— Наверно, несколько лет в концлагере.
— Бах! — произнес Шмидт.
— Пойдем, — сказал Мюллер.
Они ушли, а Эва ринулась в уборную, где ее пронесло. Первую папиросу она выкурила, еще сидя на унитазе.
Она знала, что они сидят в машине, поджидая ее. Она выкурила четыре папиросы, допила остаток коньяка, прополоскала рот водой, после чего, сделав над собой усилие, вышла на улицу. На тротуарах высились горы строительного мусора, а вездесущие чехи и поляки все везли и везли на тачках новый мусор из разбомбленных домов. Машина гестапо нагнала ее, и Шмидт опустил стекло.
— Подвезти? — спросил он. — Нам, по-моему, по пути.
— Нет, спасибо. Я лучше пешком.
— До скорого. На Принц-Альбрехтштрассе, восемь.
Она добралась до своего клуба на Курфюрстендамм. На улице было холодно, но она обливалась потом. В ее кабинете за занавеской лежала на раскладушке Трудль. Она ночевала здесь, когда не могла найти мужчину, с которым можно провести ночь, что бывало часто. Трудль была худенькая и белобрысая, выступающие под бледной кожей скулы придавали ей вид хрупкой фарфоровой куклы. Эва послала ее прибрать в баре, а сама села с бутылкой коньяку и папиросами. Ее тело, разбитое, словно расчлененное, как бы медленно собиралось воедино. Кишки согрелись и расправились, она приободрилась. Она подсчитала приход и расход за сентябрь, отодвинув от себя подальше мысль о Гензеле и Гретель.
В половине восьмого вечера она отправилась домой, чтобы переодеться в вечернее платье. Вечер был холодный. Небольшие группки евреев — все с желтыми звездами на одежде, которые начиная с сентября им было предписано носить, — спешили мимо нее. Это были рабочие оборонных предприятий, которым надо было поспеть домой до восьми — комендантского часа. В городе они находились легально.
Завернув с Курфюрстендамм на свою мощенную булыжником улочку, она подняла глаза к звездному небу. Втянула ноздрями воздух. Он был свеж, и никаких следов гестаповских машин на улице не было. Вот бомбардировщики, конечно, будут тут как тут. Каким ужасным было это лето — сначала Любек, потом Кёльн, Дюссельдорф, Гамбург, Оснабрюк, Бремен и, разумеется, Берлин. Отовсюду несло трупным запахом. Одни крысы жирели. Эва поднялась к себе в квартиру, проверила каждую комнату.
— Все в порядке, — тихо сказала она.
Мало-помалу из самой дальней комнаты донеслось шевеление. В дверь скользнул молодой человек. Он морщился: тело его затекло.
— А девушка где? — спросила Эва.
Девушка выглянула из-за ее спины.
— Где ты была?
— В сундуке, — ответила та. — Я как раз примерялась к нему, когда они пришли.
Эва представила, что могло случиться, и содрогнулась.
— Ночью вы отправитесь в Готенбург, — сказала она, отгоняя от себя страшные видения.