Смерть в прямом эфире
Шрифт:
Когда они после душа решали, принимать снотворное или нет, Мария неожиданно спросила:
— Извини, ты не собираешься увольняться?
— Я однажды увольнялся, не получилось. Я не могу бросить друзей, единомышленников, главное — я не могу отступить, — ответил Гуров. — Ты устала от меня?
— Устала, но главное не в этом. Я не могу тебя понять. Ты не просто умный, ты человек ума незаурядного. Так неужели тебе непонятно, что твоя борьба бессмысленна? Я не говорю о твоем любимом Петре. Он такой же урод, как и ты и дебил Станислав. Но дальше, вверх, через министра
— Инакомыслящий, дорогая, всегда больной, — ответил Гуров.
— Потому что, если он здоровый, придется всех остальных признать больными. История знает общество, которое прошло нашим путем и выздоровело.
— Американцы! Вообще-то я не люблю американцев, они слишком самодостаточны. Они убеждены, что всегда и во всем самые лучшие. Они мало читают, не знают истории развития цивилизации на земле. Они хорошо знают только свою историю. Молодая нация, ее надо простить, уверен, они еще ушибутся о свое самодовольство. Но следует признать, очень многое они делают здорово.
— Машины, электроника, всевозможная техника...
— Извини, родная, все это ерунда. Главное — человек. В Америке преступность была не слабее нашей, сегодняшней. Они победили. И довольно простым способом. Было время, когда гангстер был героем американской жизни. Но гангстера начали теснить. Газеты, радио и телевидение стали постепенно очищаться от крови, а на смену гангстерам на экраны телевизоров проникали полицейские.
Посмотри, как обстоят дела сегодня? Полицейский — уважаемый в городе человек. Над ним могут подшучивать, всячески обзывать, но, когда человеку плохо, он бежит в полицию.
— И что, у них нет преступников? — ехидно спросила Мария.
— Да сколько угодно. Только преступник не может стать мэром города, и его не примут в порядочном доме. Американцы признают, что в третьем поколении что-то было, тяжело вздыхают и человека в одни двери пускают, а в другие не пускают. И даже мультимиллионер вынужден скрывать темные пятна своей биографии.
— Ты рассчитываешь дожить до этого времени?
— Я ведь только прикидываюсь больным, на самом деле я здоровый и меня убьют раньше. Но я не отступлю. Ты знаешь трех человек, я знаю больше, порядочных и смелых людей значительно больше. Впрочем, нечего скрывать, ты актриса, тонко чувствуешь людей: кроме груды правильных слов, которые я тебе нагородил, существует простая вещь — я чертовски самолюбив. Порой иду коридором, чувствую, как в мою сторону косят взглядом, перешептываются, смотрят вслед, и это самые сладкие мгновения моей жизни, а не ордена и приказы.
Мария сдернула через голову свою воздушную рубашечку, прижалась к нему, уместившись вся, от кончиков пальцев до кудрей, почувствовала, какой он большой и сильный, и, целуя уголки его губ, сказала:
— Я была уверена, последнего ты не скажешь, не хватит пороха.
Она целовала его, прижимаясь и слегка отстраняясь, довела до состояния, когда он весь наполнился неимоверной силой, только тогда, зарычав, овладела
— Я тебе сейчас покажу, Нарцисс-себялюбец, кто главный на земле!
— А то я не знаю или спорю. Главная на земле ты — Женщина!
За завтраком Мария в легком макияже, уже на высоком каблуке, прохладная, как бы между прочим сказала:
— Я хочу выйти за тебя замуж. Подумай, когда и где это действо устроить. Учти, я не хочу разделять твоих и моих друзей на два вечера. И уложись, пожалуйста, в двадцать человек.
В восемь утра раздался телефонный звонок и Гурову сообщили, что к девяти он вызван к генерал-полковнику Шубину, говорил неизвестный сыщику подполковник из дежурной части МВД. Подполковник не скрывал, что ничего хорошего Гурова не ждет, имел наглость упомянуть, что шеф обращает внимание на внешний вид сотрудников.
— Маша, меня первый зам к девяти требует. Взгляни на мой итальянский костюм. Подбери галстук и носки. Туфли я почищу самостоятельно.
— Неприятности, — утвердительно сказала Мария.
— В такое время ордена не вручают, — усмехнулся Гуров и занялся чисткой обуви.
— А может, лучше надеть форму?
— Начальство не стоит баловать. А потом мне что, ехать переодеваться? У нас в дежурке какой-то хмырь появился.
— Дорогой, тебе не идут вульгаризмы.
— Когда ты ругаешься матом, впечатление, что родилась с этими словами, — парировал Гуров.
— Женщина не любит, когда напоминают о ее недостатках. Найди утюг. По-моему, ты в этих штанах спал. А так как со мной ты спишь без брюк, значит, у тебя появилась баба.
— Как насчет вульгаризмов?
— Ты ангела выучишь мату.
— Некоторое преувеличение, я не употребляю такие слова.
— Как же, слышали! Прошлой весной к нам трое пьяных подошли, ты такое выдал, парней чуть с ног не сбило.
— Ну и память у тебя, милая.
Гуров оделся. Мария придирчиво оглядела его, проверила, свежий ли у него носовой платок, сняла с плеча несуществующую пылинку, погрозила пальцем:
— К девушкам не приставай.
— Постараюсь, — он чмокнул ее в щеку и вышел.
Без пяти девять он вошел в приемную первого заместителя министра, где уже толклись два полковника и Павел Кулагин в штатском костюме.
Гуров доложил адъютанту о своем прибытии, с Павлом поздоровался лишь кивком.
Ровно в девять адъютант улыбнулся Гурову и сказал:
— Вас ждут. Лев Иванович. — Он кивнул и Кулагину. — И вас тоже, господин генерал.
— А у нас "господин" прививается с трудом, — заметил Кулагин, следуя за Гуровым.
— Надеетесь, Феликс восстанет, в крайнем случае Андропов возвернется. — Он открыл двойные двери, и они вошли в кабинет.
— Здравствуйте, здравствуйте. — Шубин сочинял какую-то бумагу, даже не поднялся с места. — Лев Иванович, мне играть в ваши затеи некогда. Вот дела, которые я затребовал от вас же, отправляйтесь в заднюю комнату, работайте, только сильно не смолите. У меня тяжелые сутки, я в два приду отдыхать.
— Здравствуйте и большое спасибо, Василий Семенович. — Гуров забрал лежавшие на углу стола папки.