Смерть в своей постели
Шрифт:
— Я уже сказал об этом, Паша.
— И со всеми общалась… Причем, со всеми общалась наедине.
— Вот эти твои слова, Паша, проницательнее всех других, которые ты произнес во время нашей прогулки.
— Откуда ты знаешь о приездах гадалки?
— Красотка сказала… Некоторые ее называют секретаршей. А некоторые — другими словами, менее уважительными. Кое-кто вообще нехорошие слова употребляет, когда задаешь вопрос об этой прекрасной юной женщине. Мы с ней очень мило побеседовали. Простая душа, доверчивая, искренняя, я бы даже сказал, влюбчивая.
— Ты ей понравился?
— Очень. —
— Я тоже, — сказал тот.
— И ты?! — оскорбился Худолей. — А что в тебе есть привлекательного?
— Ум, — усмехнулся Пафнутьев. — Я очень умный. Пошли. Подышали, выдохнули из себя трупные запахи, пора к живым людям.
— Надо спешить, пока они еще живы.
— Ты хочешь сказать, — Пафнутьев обернулся к поотставшему Худолею, — намекаешь на то, что…
— Да, — сказал Худолей. — Мне так кажется. Мы сунули палку в осиное гнездо и не знаем, что дальше делать.
— Разберемся, — проворчал Пафнутьев, входя в дом.
Башня с винтовой лестницей была затемнена, и только в самом верху горела слабая лампочка. Прихожая тоже освещалась одним светильником возле вешалки. Сквозь арочный проход из каминного зала просачивалось голубоватое свечение.
Пафнутьев вошел и включил верхний свет.
Картина была привычная — в углу полыхал экран телевизора, а перед ним в креслах сидели несколько человек. На журнальном столике стояла початая бутылка все того же виски и несколько тяжелых стаканов с толстыми днищами и ребристыми боками.
Бросив взгляд в сторону зрителей, Пафнутьев узнал Вохмянина, его жену, красотку-секретаршу, тут же были оба строителя, соблюдая обходительность, сидели чуть в сторонке, как бы признавая, что они здесь не на равных, им просто позволили скоротать вечерок вместе со всеми. Оглянувшись на Пафнутьева, они быстро взглянули друг на друга и снова уставились в телевизор. За годы работы Пафнутьев научился узнавать такие вот переглядки — что-то беспокоило строителей, что-то заставляло их дергаться. Он был уверен — не видят они сейчас ничего, что происходит на экране, не видят бомб, которые доблестные американцы вместе с доблестными немцами и доблестными англичанами сбрасывают из безопасных высот на больницы, мосты, колонны беженцев, не видят, как шустрые истребители охотятся за автобусами, поездами и телегами, нагруженными полусожженным скарбом.
— Что в Югославии? — спросил Пафнутьев нарочито громко.
И заметил — вздрогнули строители, опять друг на дружку взглянули — дескать, как быть, что отвечать?
— Бомбят, — вяло отмахнулся Вохмянин.
— Хоть изредка сбивают самолеты-то? — с надеждой спросил Пафнутьев.
— Об этом ни слова, — опять ответил Вохмянин. — Как в начале бомбежек сшибли невидимку, так до сих пор никак не попадут.
— С двадцати километров бомбят, — сказал Пафнутьев. — Не дотягивают их ракеты. Слабоваты.
— Мы, наверное, пойдем. — Вулых поднялся. — Поздно уже.
Оба строителя уже направились к выходу, но Пафнутьев их остановил. Широко расставив руки, он перехватил строителей и чуть не силой затолкал обратно в кресла.
— Ни в коем случае! — сказал он. — Чтобы вы
— Никогда! — твердо произнес Худолей. — Так бывает только в смерти.
— Это в каком же смысле? — с улыбкой обернулся из кресла Вохмянин.
— В прямом, только в прямом, — ответил Худолей. — Ни один настоящий мужик, пока он жив, пока бьется его блудливое сердце, пока ясен похотливый ум, пока бежит по его жилам горячая непутевая кровь, не поднимется из-за стола, на котором осталось вот это! — Худолей картинным жестом, в гневе от увиденного, показал на два стоявших рядом стакана, из которых пили строители, — в каждом из них было не менее, чем по трети виски. — Если же эти люди, — Худолей скорчил презрительную гримасу, показывая, как неприятно ему говорить о безнравственности, — встали из-за стола, бросив виски, — лицо Худолея сделалось одухотворенным, будто он говорил о самых больших ценностях, доступных человеческому духу, — значит, были у них причины уважительные, срочные, а может быть, даже и противозаконные! Ну?! — резко обернулся Худолей к побледневшим шабашникам. — Признавайтесь!
— В чем? — дружно спросили оба осевшими голосами.
— Что заставило вас бросить это богатство?
— Так, вроде, хватит… Уж выпили…
— Вы всегда столько оставляете?
— Так уж получилось… Не всегда, конечно… Мы и пьем-то не часто, а уж виски…
— Вот! — вскинул Худолей указательный палец вперед, как бы пронзая им насквозь Петришко. — Вот! — повторил, пронзая второго и пригвождая обоих строителей к позорному столбу. — Павел Николаевич! Ты бы оставил столько виски в стакане, если бы тебя угостили на халяву?
— Ни за что! — заверил Пафнутьев.
— Что же делать, — бормотал Петришко, оглядываясь на приятеля.
— Придется допить, — улыбнулся Худолей, обессиленно падая в кресло. На вспышку красноречия ушла вся его небольшая, в общем-то, энергия. Поняв состояние эксперта, Вохмянин плеснул ему в свободный стакан остававшееся в бутылке виски. И только тогда Пафнутьев заметил, что его жена, объячевская домоправительница, куда-то незаметно исчезла.
— Где ваша жена? — спросил он.
— Я отправил ее спать, — ответил Вохмянин. — Нечего ей здесь с мужиками толкаться.
— Как бы мне с ней поговорить?
— Может, утром? А то ведь она того… Вместе с нами слегка поддала… Вряд ли ее показания могут иметь какой-то интерес, какую-то доказательную силу, — усмехнулся Вохмянин, явно довольный тем, что ему удалось под шумок худолеевских речей умыкнуть жену от следователя.
— Ну, что ж. — Пафнутьев выглядел растерянным, понимая, что его обвели вокруг пальца. — Вроде бы, и закат еще не кончился, и ночь не наступила…
— Мы рано ложимся. — Вохмянин был неуязвим, и на все попытки Пафнутьева поговорить с его женой у него мгновенно находились свои возражения.