Смерть в своей постели
Шрифт:
— Ему выстрелили в голову, Паша. Пуля прошла навылет. У него не было шансов остаться в живых. Убийца нашел единственную точку на черепе, расположенную между ухом и виском…
— Он стрелял в труп.
— Не понял?
— Повторяю для тупых и убогих — выстрел был произведен в мертвого человека. Поэтому из раны вышло так мало крови. Объячев к тому времени был мертв.
— Какой ужас! — простонал Худолей. — И тебе удалось это установить, Паша?!
— Эксперт сказал.
— Как же на самом деле убили Объячева?
— Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей
— Есть соображения.
— Внимательно тебя слушаю.
Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.
Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.
— Значит, так, — сказал Худолей, и пальцы его замерли. — Что же получается… У нас из семи подозреваемых двое убийцы?
— Трое, — Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.
— Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет…
— А это можно увидеть ночью?
— Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.
— Если человек выстрелил в труп… Его нельзя считать убийцей. Осквернение — да, но не убийство. — Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая — правилен ли его вывод.
— Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.
— В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.
— До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив… То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.
— Ты уверен, что он не повесился сам? — спросил с сомнением Пафнутьев.
— Уверен. — Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. — Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.
— Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, — заверил Пафнутьев.
— Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.
— На этот счет можешь быть совершенно спокойным.
— Тогда ладно, тогда так и быть, — решился, наконец, Худолей. — Значит так, Паша… Представь
— Как-то не приходилось.
— Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи, ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?
— Думаешь, не бывает?
— Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником… Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза… Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями… И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку… Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?
— Никогда, — твердо сказал Пафнутьев.
— Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая — убийство. Я понимаю, что произошло: виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.
— Жадность фраера погубит.
— Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром — разливай остальное по стаканам, он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности… Это, ведь, порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае… По отношению к ним он поступил правильно.
— Ты его обшарил? — спросил Пафнутьев.
— О! — воскликнул Худолей и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. — Паша, как тебе удается каждый раз находить слово… Самое нужное, самое важное в данный момент?
— Умный потому что, — проворчал Пафнутьев.
Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро чувствительными своими пальцами пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса — видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.
И вдруг что-то произошло в комнате, как-то сразу наступила необычная, замершая тишина. Пафнутьев настороженно поднял голову и, оторвавшись от писем, повернулся к Худо-лею. Тот медленно вынимал руку из внутреннего кармана пиджака бомжа — на ощупь, по весу поняв, что обнаружил. И поставил на стол перед Пафнутьевым маленький, пузатенький цилиндрик пули.
Некоторое время оба молча смотрели на нее, отметив про себя полосы на боках — следы винтовой нарезки. Значит, пуля была в деле, и были на ней чуть заметные подсохшие пятнышки крови.