Смерть во имя истины
Шрифт:
– Я готов, – сообщил ему юноша, убирая блюда.
–Идем, – велел Посланник. – Пока будем трапезничать, я уверен, мы окажемся под пристальным вниманием твои братьев. Смотри и ты за ними. Будет интересно.
И с этими словами Посланник покинул комнату.
Шагая к открытым дверям Храма, Посланник привычно поднял взор на чашу, что была вырезана в камне над входом. Этот символ благодати господней украшал каждый дом его, здесь в общине он был покрыт позолотой, и блестел в лучах святила. В душе Саймея зарождалось ощущение чуда и радости приобщения к нему. Некое почти детское предвкушение
Они миновали небольшой узкий предбанник, совершенно лишенный мебели, и от того казавшийся странно пустынным, будто грань, отделявшая мир светский от духовного откровения, таящегося там, в сердце Дома. Посланник окинул взором это пустынное пространство: белые стены, колонны и скудную роспись. Эта часть Храма была предназначена для женщин. Но таковых не было в общине сей.
В родном Визасе, да и во многих провинциях, где доводилось бывать Саймею, особенно в северных землях империи, к женщинам относились терпимее. Бывал Посланник в общинах, где женщин допускали в первые пределы Храма, и где они получали право жить в общине вместе с мужами своими и даже ели в общей трапезной за отдельным столом. Ведь Пастух, Истинный бог наш, допускал разговоры с женами, и если не ровнял их с мужами, то признавал и их право на веру.
Но здесь в стране фарсов такого быть не могло. Слишком велика была здесь сила обычаев предков. Мужи этой страны понимали жен, как вещи, и не оставляли за ними прав. Посланнику такое отношение претило. Он видел в женах красоту, нежность и тепло, которым они способны согреть и постель мужа и душу. Он всегда был ласков с женами. Однажды Феликс даже зло пошутил над ним, сказав, что Саймей мог бы запереть своих наложниц в псарне, и они бы вопили от радости, так как Посланник заботится о них так же, как о своих собаках. В этом была доля истины. Саймей никогда не был жесток ни к женам, ни к животным. Он считал, что недостойно мужа наносить обиду тем, кто слабее.
Миновав всего несколькими шагами первый предел, Посланник с Арамом вступили в алтарный зал. По белесым стенам плясали тени свечей, таинственно блестела роспись позолотой, опоясывая залу, вилась колоннада, в нишах было пусто. Не украшали Храм ни статуи, ни другие изображения Пастуха. Не было здесь и скамей, какие привычно было наблюдать Саймею в Визасе. От пустоты этой Храм казался более суровым и величественным. Но это рождало в душе Посланника некое тревожное чувство, сродни страху перед Истинным Богом, какое и ранее он испытывал в храмах земли фарсской.
Неприятно кольнуло сердце его и ощущение отверженности и чуждости. Посланник рассчитал все так, чтобы войти в Храм перед самым началом службы, и не привлекать взглядов братии. Но надежды его не оправдались. Стоило ему вступить в залу и встать смиренно у колонны, как взоры всех присутствующих оборотились к нему. Именно под этими взглядами и почувствовал он себя чужаком. Одни смотрели на него с завистью, замечая стройное крепкое тело и красивое лицо, другие – с опаской, а некоторые – даже с подозрительностью. Саймей
Арам говорил ему, что в общине много ремов, но то были ремы иные. Ремы страны фарсов – дети завоевателей, смешавшие кровь с народом этой местности, они даже внешне были отличны от Саймея. Им была чужда его осанка воина, оливковый загар кожи, гладко бритое лицо, прямые черные волосы и цвет глаз, похожих на янтарь. Посланник так же отметил, что фарсы, а их тут тоже было не мало, по обычаю своему любого иноземца принимали сурово, ибо слишком сильна была в них память обо всех завоевателях, веками зарящихся на их земли.
Парисам Посланник был ближе всего. Этот народ в строгости нрава своего был близок к фарсам, но более других ценили парисы дух некоего товарищества, воспитанный этим воинственным народом в своих отпрысках. Саймей ценил в них умение принимать противника или друга, как равного в любых условиях их жизни.
Заметил Саймей в толпе, наполнившей залу и нескольких арибов. Они отличны были от остальных братьев темнотой кожи и благородной красой черт, ладным сложением и грацией. Арибы никогда не были склонны сразу составлять мнение свое о новых людях, а потому взоры их были задумчивы.
Посланник последний раз обвел храмовую залу взглядом и опустил чинно голову в приветствии, а после, молитвенно сложив ладони, приготовился слушать службу, устремив глаза к алтарю. Тут же из-за полога вышел священник в черных одеждах и прошествовал прямо к Саймею. Он был не молод, лет более пятидесяти, но еще крепок здоровьем. В серых глазах священника светилось осознание собственной значимости гордость, вызванная им, подбородок был немного поднят, что придавало его полноватому лицу вид надменный. Подступив к Посланнику, он молвил с мягкой, чуть неестественной улыбкой.
– Позволь, Высокий гость наш, выразить радость мою и братьев моих о том, что ныне ты с нами. Сердце мое греет мысль, что Глава земного царства Пастуха, Истинного бога нашего, направил в сею скромную общину столь близкого к себе человека, дабы оказать помощь нам в печалях наших по кончине настоятеля Иокима.
– И я рад находиться здесь, в кругу братьев моих, – с достоинством и некоей даже царственностью, подобающей случаю, молвил Саймей в ответ.
– Имя мое Исса, и ныне братья возложили на плечи мои сею радостную и почетную обязанность служить в Доме Пастыря, после кончины печальной настоятеля, ибо я был близок ему, – продолжал священник, немного утратив вид надменный. – Но сан твой велик, а по сему, не окажешь ли ты честь братьям, сменить меня на сеём посту, пока пребываешь в общине нашей?
– Это честь для меня, – ответствовал Посланник, чуть склонив голову. – Но, как видишь, брат, хоть сан мой велик, но ношу я одежды серые, а по сему не веду служб и проповедей. Пусть же пост высокий и ныне остается за тобой, как решили братья наши. Я же сочту радостью светлой находиться в кругу их, как равный.
Священник коротко кивнул.
– Так не станем же доле задерживать службу, – распорядился Саймей и опять устремил взор на алтарь. Священник шагнул обратно, готовый начать службу.