Смертельная любовь
Шрифт:
– А когда вы его полюбили? И за что?
– Я даже не знаю. Для меня определение любви – это вот такая нежность, от которой дышать нельзя. Я не знаю, любовь или не любовь, но он почему-то во мне это вызвал сразу. Помню, когда уезжала из Дубулты, шел дождь, он был в синей куртке с капюшоном, скинул капюшон, а под ним этот седой ежик, и я его погладила по голове, а он заплакал. Это меня потрясло, потому что его это потрясло. Знаменитый человек, сотни знакомств, и несмотря на всю плейбоистость…Такое чувство, как к ребенку. И до конца он вызывал во мне вот эту невозможную, щемящую нежность.
– Сколько вы прожили?
– Десять лет. Он не сразу ушел от семьи. Там девочки-погодки, которых он обожал. Он оставил большую 5-комнатную квартиру в писательском доме. Жить было негде. Снимали квартиры. А потом
– Как ваши родные ко всему отнеслись?
– Плохо. Очень плохо. Бабушка с дедушкой – коммунисты. Высокопоставленные люди. Все было очень тяжело. Страшные для меня годы, потому что отвернулись все. Там благополучная семья, а тут никого, денег нет, еды нет, одежды нет, магазины пустые.
– Вас не посещало сомнение: не бросить ли?
– Его? Нет. Я его бросить уже не могла. Я его выдернула из семьи, я понимала, что он туда не вернется. У меня никогда не было детей. Но я, может, к своему ребенку так бы не относилась, как к нему.
– А почему у вас не было детей?
– Возможности для этого не было никакой. Ведь мы получили двухкомнатную квартиру и Госпремию года за полтора до его смерти, хоть какие-то деньги появились.
– Вы ссорились?
– Да. Из-за того, что он тратит свою жизнь не по делу, мне казалось. Все эти люди, что выпивали с ним… За исключением, конечно, его настоящих друзей, равных ему по интеллекту. Давид Самойлов. Его жена Галя, о которой Юра говорил: Галя – это почти Самойлов. Юрий Давыдов. Феликс Светов. Юлиу Эдлис. Но чаще приходили какие-то ребятки с шарящими глазами, и я видела саморазрушение. Он ведь был очень болен. В 90-м мы ездили в Брюссель делать ему операцию серьезную на сосуды, Максимов, Бродский, Неизвестный дали деньги. Очень тяжело было. Мне хирург сказал, что я должна с ним попрощаться, большой риск, что не выживет. Они же всё говорят. Помните, Евстигнееву сказали, и он умер до операции. Естественно, я с ним прощаться не стала, наоборот, говорю, профессор сказал, все будет отлично, у тебя не такая уж сложная ситуация. Операция длилась часов пять, это был католический госпиталь, там большой сквер, я ходила в сквере все время, голова пустая. Он лежал в палате на шесть человек, и все на нас смотрели, что такой пожилой муж и такая молодая жена, а он еще русский писатель, я это всем говорила, чтоб отнеслись к нему соответственно. И вот я пришла после операции в палату, смотрю, а на его кровати лежит другой человек. Я так тихо стала сползать по стенке. Соседи по палате, видимо, увидели мое белое лицо и стали кричать: но, но, реанимасьон. Он был в реанимации, как я не догадалась. Побежала на пятый этаж, меня не пускают, говорят, рано. Я говорила что-то на смеси немецкого и французского, и прорвалась. У него такие проводочки-проводочки. Пришел в себя, увидел меня, говорит: мне так холодно. Я говорю: зато ты жив… Он был человек неуверенный при всем том. Свои потрясения, впечатления, мысли он должен был выразить вербально, проговорить, чтобы проверить. Для этого ему нужен был собеседник. Он оттачивал и на мне какие-то мысли, но что я, девчонка, могла ему ответить? Я целый день на работе, надо было зарабатывать деньги, он оставался один…
– Что вы делали?
– В театре у Валерия Фокина занималась зарубежными гастролями.
– Он ревновал?
– Он никогда об этом не говорил. Я расстраивалась, когда читала некоторые стихи: как ты мог такое про меня написать? Он говорил: ты слишком буквально воспринимаешь литературу. Я как дурочка рыдала, сидя над его стихами, посвященными другим женщинам.
– Стало быть, не он, а вы ревновали?
– Ужасно. Может, он умел скрывать, зрелый человек, я не умела.
– Он утешал вас?
– Нет, смеялся. Я думаю, он меня любил, а с другой стороны, в первые годы, наверное, его охватывал ужас: что я делаю с этой девочкой! Потом-то он понял, что я его человек, и для меня всего важнее, чтобы с ним было хорошо. Я за него могу жизнь отдать, он это точно знал.
– Вы догадывались, что он умрет раньше вас?
– Когда все случилось, моя мама, прилетевшая на девять дней, говорила: я смотрю на тебя и поражаюсь, чего ты так убиваешься, у вас 44 года разницы, ясно было, что он раньше тебя умрет.
– Он ведь
– Это был Татьянин день, 25 января. Мы отмечали на работе, я задержалась на полчаса. Пришла домой, его нет. Думаю: пошел после выступления куда-то выпивать. Бывало, я за ним в ЦДЛ ехала среди ночи на такси. Ну хочется человеку, пусть. Вдруг звонок. Женский голос: Марина? Я говорю: нет, это не Марина, это Ирина. Думаю, кто-то знал его первую жену, перепутали. Снова звонок и тот же голос: это поэтесса Татьяна Кузовлева, мы вместе с Юрием Давыдовичем выступали, ему стало плохо. Я сразу спросила: он жив? Она что-то забормотала и положила трубку. И в третий раз позвонила, стала говорить о реанимации, я опять спросила: он жив? Она сказала: нет. Она еще говорила: мы хотим вам привезти документы, вещи, объясните, как проехать. Я ответила: я не могу объяснить, я не могу ничего сообразить, перезвоните позже. У меня не бывает истерик, но я должна была с этим как-то справиться. Вскоре они приехали… Я на людях не плачу. Во всяком случае, стараюсь. Это был такой удар, который трудно сразу осмыслить. Я плакала потом, очень много, когда его похоронили. Мы жили в доме, где, я была уверена, никто нас не знает. Оказалось, все знали. И когда я плакала ночью – а я же была совершенно одна, – я, видимо, так рыдала, что пришла пожилая соседка и говорит: я слышу, как ты плачешь, я хочу тебе сказать, у нас в деревне говорили, что за такой смертью в очереди настоишься, не плачь, смерти, как у него, лучше не бывает.
– Помогло вам это?
– В какой-то мере, да. Я поняла, что для него это правда лучше всего. Он страшно боялся смерти. Разговоры о смерти, о старости – это было табу у нас. Я подумала, какой был бы ужас – для него, – окажись он парализован. Потом уже начались психиатры, мне казалось, я схожу с ума. И ужасное чувство вины.
– Это оборотная сторона любви. Когда любишь – всегда чувствуешь вину. Он был для вас прежде человек, потом поэт?
– Для меня неважно было, что он известный поэт. Но вот эта высокая детскость, которую и он в людях ценил, необычайная интеллигентность, интеллект…
– Я просто думаю, все-таки пожилой человек, чем мог взять: что красавец, что пылко ухаживал?
– Во-первых, он был красавец. У него было такое лицо, которое взгляд сразу выхватывал из толпы. Мои сверстницы обычно меня не понимают. Но в нем была бездна обаяния. К нему все тянулись. Мы приходим в ЦДЛ в ресторан, когда там можно было пообедать на два-три рубля. Выходной, дети. Он говорит: сейчас все дети придут ко мне. Через пятнадцать минут все тут. Он ничего для этого не делает. Не приманивает, не зовет. Все собаки, все кошки шли к нему, он их не прикармливал. Он приходил в гости и говорил: дайте салфетку, потому что ваша собака со своими слюнями сейчас будет возле меня. Говорят: да наша собака ни к кому не идет. Он говорит: салфетку. Собака садилась рядом с ним и никуда не уходила. Это было поразительно.
– И вы как собака или кошка?..
– Ну да. И женщины так шли за ним. Я понимала, что до меня у него было много женщин, они подтвердят, что в нем была бездна обаяния. Его отношения с женщинами благороднейшие. Для него женщина не утилитарна, не просто источник получения наслаждения. Каждая – непостижимая тайна. Не восторженное отношение, нет, но все-таки как к чуду. Его богатый опыт прибавлял, а не отнимал.
– Вы перечитываете его стихи, какие у вас отношения с ними?
– Мне не надо перечитывать, потому что я огромное количество их знаю наизусть. Все, что я люблю, во мне. Я всегда сидела в зале на его вечерах. Я все запоминала. Я могла воспроизвести его манеру чтения, он ужасно смеялся.
– А то, что вам посвящено?
– Когда я читаю или кто-то читает, радости мне не доставляет. Это слишком сильное ощущение, это больно.
– Как вы живете? С ним или уже без него?
– Трудно сказать. За это время вышло пять книг. Вечера проходят. Я занята его наследием. Я человек неверующий и не мистический. Но он мне постоянно снится живой, видимо, потому что я не видела, как он умирал. Я видела его на похоронах, но это было очень странно. Когда уже мы приехали в морг, и меня спрашивали, в чем похороним, у меня до последнего была мысль, что они перепутали. И только когда вышел санитар и спросил: ваш с усами, такой невысокий, – я поняла, что это он.