Смертельный номер (рассказы)

Хартли Лесли Поулс

Девушка на выданье, выгодная партия, вот каким ореолом я была окружена, и меня это снова ждет через месяц, и снова посыплются предложения вступить в брак. Пока что они волновали меня не больше, чем приглашение на ужин, хотя некоторые мне было велено принимать всерьез. Нет, я совсем невосприимчива к любви. Если и выйду замуж, это будет брак по расчету.

Бот бы читатель мог ответить писателю! А так черкнешь замечания на полях, но ведь автор их никогда не увидит! О-о, этот сердцевед поступил разумно, вон какие широкие поля оставил! Ну, что он там насочинял дальше? Ага! Перешел к угрозам!

«Что касается эгоистов и эгоцентристов, приливная волна любви, тайно вожделенная (мисс Джонстон нахмурилась), пробивается к ним мучительно

трудно. Слишком много препятствий встает на ее пути, слишком много впадин ей предстоит затопить. Таким людям надо подавить привычку к самоанализу; тихие радости в уединении, столь милое сердцу многих ощущение ухода в себя, когда задернуты все занавески, — от этого надо отказаться и отречься. Закоренелый эгоист должен приучиться находить удовольствия вовне. Сам себе склад, сам себе рынок — с этим покончено, за покупками придется выйти из дому. Он больше не думает: „Я буду сидеть в такой-то и такой-то позе, мне так удобнее“, или „Я прокачусь сегодня за город и немного развеюсь“, или „Завтра я пройдусь по магазинам и куплю себе новый костюм“. Нет, ибо удовлетворение насущных потребностей уже не доставляет ему удовольствия. Скорее он скажет: „Если я подопру пальцем щеку, как к этому отнесется Хлоя?“, или „Я буду ждать Мелиссу в ландо, хотя я ненавижу тряску“, или „Коль скоро Джулии нет, я буду ходить босым и неприбранным, ибо как же я выберу одежду или обувь без ее благословения?“ Для тех, кто привык на первое место ставить других, любовный шквал будет бескровной революцией; но для эгоистов, этих себялюбцев, пестующих собственные прихоти, перемена будет бурной, разрушающей и болезненной».

Может, я и есть эгоистка? Мисс Джонстон задумалась. Кое-кто меня так и называет. Но они хотят сказать этим только одно — мне нет никакого дела до них. Разборчивая, привередливая — вот что они имеют в виду. Увы, через неделю сюда заявится Стивен Селесис. Между прочим, однажды он сказал: «Лавиния, меня привлекает не только ваше очарование, но и ваше нежелание видеть очарование в других. Даже во мне», — добавил он. Что я могла ему ответить? Нет, конечно, я не эгоистка. Я пунктуальна, но сношу непунктуальность других. Это признак святости, как-то сказал мне Уолт Уотт. Но почему я вспоминаю эти глупые комплименты? Как я вообще допустила их в свой дневник? Может, эти молодые бездельники льстили мне, потому что якобы влюблены в меня? Но автора этого одиозного манускрипта (все-таки исхитрился поддеть меня) такой ответ явно не устроит. Может, я просто тщеславна? Иначе зачем решила сберечь эту оскорбительную похвальбу? А когда мама учит меня уму-разуму, ее наставления влетают в одно ухо и вылетают в другое.

В эту минуту мимо Лавинии прошли два туриста. Один дернул головой назад, будто его душил воротник; но мисс Джонстон инстинктивно поняла, что он показывал на нее, потому что услышала его вопрос:

— Красивая, да?

— Не сказал бы, — возразил его товарищ. — Красивой ее не назовешь.

Дальше она не слышала — мужчины ушли. Растерянно моргнув, мисс Джонстон, как за спасительную соломинку, схватилась за трактат о любви, и от волнения даже забыла хмыкнуть, прочитав начало фразы.

«Любви, как и всем великим явлениям, сопутствуют ложные пророчества. Люди часто говорят: „Не знаю, влюблен я или нет“; но ваше сердце, читатель, никогда не даст вам такого двусмысленного ответа. Да, порой неясно, чем вызваны возбуждение, раздражительность, бессонница; но когда око желания видит вожделенный предмет, предмет любви — тут никаких неясностей быть не может».

Смутившаяся было мисс Джонстон снова пришла в себя. «Какая безвкусица! — воскликнула она. — Око желания! Тьфу!» Она подняла глаза, как бы намереваясь передать свой протест на небеса, но ее гневному взгляду не суждено было добраться до зенита. На его пути возник некий предмет, а именно гондола. Невесть откуда взявшись, она покачивалась прямо перед Лавинией. Оба конца ее были привязаны к голубым стойкам, и мисс Джонстон лишь теперь

смутно поняла их назначение, а раньше считала, что это экзотика и не более того. На корме, глядя на гостиницу, сидел гондольер. Впрочем, нет, решила мисс Джонстон, не на гостиницу — он глядит на меня.

Ну давай, кто кого переглядит. Что-то в этом взгляде ее беспокоило. Он был живой, но и отрешенный, неподвижный. Словно луч исходил из обжигающих голубых глаз.

Она обернулась, отчасти ожидая увидеть что-нибудь чудное, скажем, служанку, корчившую рожицу, тогда интерес гондольера стал бы ясен и о нем можно было забыть. Сзади оказалось лишь пустое окно да глухая стена. Глаза ее неохотно совершили обратный путь в поисках прибежища понадежнее, но безуспешно. Они снова остановились на гондольере. Тот сидел ссутулившись, но не выглядел неловким или скованным. С колена свисала загорелая рука, на фоне загара поблескивали золотые кольца. Похож на черную птицу, которая села и не сложила крылья.

Наконец их взгляды встретились. Не летает же он в самом деле, подумала мисс Джонстон. И вообще между нами вода. Вон как в ней все отражается. Осмелев, она принялась разглядывать его лицо. Кофейные усы лихо подкрученны… это они делают его похожим на хищника, пирата? Нет, пожалуй, что нет. Интересно, как это он обзавелся этими рыжевато-коричневыми волосами? Вон как пенятся под черным лихо изогнутым сомбреро. Впрочем, шатены в Венеции дело обычное. Под его настойчивым взглядом она снова опустила глаза и в ту же секунду ощутила перемену в поведении слонявшихся без дела слуг и услышала знакомый голос.

— Лавиния! Лавиния! — Окрики матери словно прошили террасу автоматными очередями. — Мне что, всю ночь тебя ждать?

— Иду! — сложив руки рупором, крикнула мисс Джонстон и начала пробираться мимо расставленных в беспорядке столиков туда, где, покачивая горделивой светловолосой головой, стояла ее мать, а вокруг нее суетились слуги.

— Где моя гондола? — вопросила эта дама, окидывая Большой канал столь властным взором, что дочери подумалось: вот сейчас судно, подобно Венере, восстанет прямо из волн. — Я заказала гондолу на одиннадцать. Прихожу в половине двенадцатого, а ею и не пахнет.

— Эмилио, Эмилио! — закричал консьерж, до того уменьшившись в размере, что алый жилет повис на нем, как на пугале. — Он здесь, мадам.

— Что же он не подплывает, если он здесь? — возмутилась миссис Джонстон и, чуть смягчившись, добавила: — Да, вижу, отвязывается. До чего несподручно управляться с этими гондолами! Ничего, скоро кончится их время.

Эмилио, вытянув руку, хватался за столбики, и суденышко, неохотно повинуясь его воле, подплыло к ступеням. Жестом, который так и хотелось назвать напыщенным, гондольер снял с головы шляпу и приложил к груди, ветер подхватил и вздыбил его волосы. Словно во сне мисс Джонстон увидела, как ее мать, ступив на шаткую дощечку, наградила гондольера пристальным взглядом, перед которым трепетал весь Бостон, а потом — беспрецедентное проявление слабости! — веки ее на миг дрогнули, но это не укрылось от внимания дочери.

— Comandi, Signora? [17] — спросил гондольер, пока мисс Джонстон внедрялась в пространство, только что освобожденное матерью.

— Что он сказал? — спросила миссис Джонстон, ошеломленная такой наглостью — к ней обратились на иностранном языке!

— Он хочет знать, куда нас везти, — пояснила Лавиния.

— Разве он не знает? — поразилась ее мать: как это ее желания, даже самые сокровенные, могут быть кому-то не ведомы?

Гондольер, словно стремясь помочь, шагнул вперед и почтительно склонился над ними.

17

Куда прикажете, синьора? (ит.) (Здесь и далее — прим. перев.)