Смешанный brак
Шрифт:
Астроном появляется минута в минуту, шутит, что привык к пунктуальности благодаря швейцарским часам. А ты себе швейцарские приобрел? Ну конечно, и не только себе! Когда из кармана куртки появляется коробочка красного сафьяна, Вера уже знает: там тикающий механизм, чья точность стала легендой. А точность – это что-то противоположное хаосу, так что, Веруня, соответствуй подарку.
– Сразу надеть не хочешь? – спрашивает Николай (вот как надо к нему обращаться).
Но Вера смущенно прячет коробочку в карман.
– Лучше потом. Тебе спасибо огромное, и… Пойдем
Они изучают экспозицию дежурно, по ходу блужданий среди «объектов» делясь новостями. Точнее, делится Николай, Вера помалкивает. Иногда она переспрашивает, кивает, и вдруг мысль: она же может встретить кого-то из знакомых! А поскольку рассылка пошла веером, те вначале удивятся безмерно, затем начнут тыкать пальцем: гляньте-ка, живая покойница! Ну и как там, в чистилище? Не комильфо, похоже, и ты решила назад вернуться?
– Что?!
– Я спрашиваю: очки зачем? И без того темнеет в глазах от этих «шедевров»…
– Потому и надеваю, чтобы не видеть… – мучительно улыбается Вера.
Николай машет рукой: мол, ерунда, а не выставка! То ли дело звездное небо в Альпах! Само совершенство!
Он оседлал своего конька, болтает о работе в обсерватории, а Вера не понимает: что с ней творится? Вроде бы они едины во мнении: выставка – отстой! И в кафе, где отмечают встречу, у них консенсус; и дырка между зубов у Николая заделана. Это значит: молодой человек помнит замечания, которые делает женщина, и наверняка будет прислушиваться к ее мнению в дальнейшей жизни. С чего она взяла, что будет дальнейшая жизнь? С того, что у нее в кармане лежит футляр с дорогущими часиками, и следующим шагом будет такая же коробочка, только с обручальным кольцом. Будет, будет, и купит его Николай, у которого бумажник раздулся от конвертируемой валюты, видно, в Швейцарии платят не слабо…
– Вы евро принимаете? – спрашивает он официантку. – Нет? Ладно, поищем русских денег…
Уловив взгляд Веры (она сняла-таки очки), он смущенно смеется:
– Извини, я тут немного Ротшильдом себя почувствовал… Это пройдет.
А она ловит себя на мысли: жаль, если пройдет. Если бы Николай оказался жлобом, было б легче. Если бы он был абсолютно уверен в своей неотразимости, она бы вздохнула с облегчением, однако Николай не уверен, робок, в общем, ведет себя безукоризненно. Он совершенен, как звездное небо в Альпах, даже интересуется делами сестры. Без фальши интересуется, то есть душа не заплыла жиром, и получается: нечем крыть. На этом светиле ни одного темного пятнышка; а вот на Вере их не счесть, она вся в пятнах, потому что – выгоревшая звезда.
Вера с ужасом понимает, что не любитНиколая. Она тут же себя одергивает: прекрати немедленно! Человек бросил дела, прилетел за тридевять земель, угощает, подарки дарит, а ты, тварь, ромашку устраиваешь: любит – не любит! Только врать еще хуже. И опять она чувствует себя синицей за стеклом, ослабшей, побитой, с раскрытым в бессилии клювом…
Спустя два дня она в больнице, сидит у кровати, на которой в больничной пижаме возлежит бывший красавец. Без слез на Марко не глянешь: нос распух
– Он провожал девушку, – поясняет Патрик, – она живет здесь, в Бирюлево.
– А у девушки оказался парень?
– Нет, – отвечает Марко, – девушка свободная. Но квартира не была свободная, там были родители. Мне пришлось возвращаться домой…
– И возле метро к нему пристали люди, – продолжает Кэтрин. – Трое людей, они сказали… Марко, что они сказали?
– Они спросили: ты узбек? Я ответил: нет.
– А они что? – спрашивает Вера.
– А они не поверили…
Все опять смеются. В сущности, Вера не успела узнать их, зачем-то приехавших в не самую приветливую и уютную страну. Вроде бы у этого Марко русский прадед, герой первой мировой войны, поэтому итальянец и взялся изучать язык. А предок Патрика, погибший на полуострове Дюнкерк, дружил с одним русским «маки», участником французского Сопротивления, и эта дружба аукнулась спустя десятилетия. Кэтрин (помимо феминизма) влюблена в систему Станиславского, она уже полгода не вылезает из московских театров, а Мелани интересуют обериуты, которых она считает предшественниками литературы европейского абсурда. Каждый из них имел свою историю, со скелетами в шкафу, с парадоксами и неожиданностями, только теперь об этом не узнаешь…
Вера решает не корчить из себя начальницу.
– Ладно, – говорит она, вставая, – приходите на экзамен, когда будете в форме.
Ей тоже предстоит экзамен. Она хотела бы профилонить, да только не получится, выгоревшая ты или нет – здесь в расчет не берется.
Дорога на экзамен длинная, надо тащиться почти до МКАДа, на двух видах транспорта, так что время для подготовки вроде бы имеется. И все равно времени не хватает, увы, к этому невозможно подготовиться…
Войдя в знакомое помещение, Вера снимает плащ, вешает на вешалку и тут же ощущает холод. В помещении тепло, охранник даже куртку растегнул, ее же колотит, будто уселась на льдину.
– Я оденусь, пожалуй… – бормочет она. Любы нет, и Вера спрашивает, почему ее не приводят.
– А она видеть никого не хочет. И от еды отказывается, так что через зонд один раз кормили…
Представив насильственную кормежку, Вера сглатывает комок тошноты. И тут же надежда: может, ее вообще не приведут? И экзамен отложится на неопределенный срок?
Нет, в коридоре шаги, и второй цербер вводит сестру, закутанную в мамину шаль, будто в кокон. Вдруг пронзает: вылитая мать! Перед смертью та тоже куталась в ангорскую шерсть, хотела согреться и не могла…
Глаза сестры устремлены в пол, она молчит; молчит и Вера. Она всегда ждала вопросов, просьб, чтобы, отталкиваясь от них, вести беседу, а тут безмолвие. Да еще чужие глаза наблюдают за ними!
– Ты почему не ешь? – нерешительно спрашивает Вера. – И не просишь ничего…