Смилодон
Шрифт:
“Здорово бутафорит. Хотя и не без фальши, местами переигрывает”, — в который уже раз отметил Буров, взялся за книгу, однако же читать не стал, предпочел Макиавелли свинью.
— М-м, шевалье, рекомендую. Не хуже, чем у вашего папеньки. Похоже, они с нашим кучером затариваются из одной кормушки.
Богатая событиями бессонная ночь ничуть не отразилась на его аппетите.
— Что-то не хочется, — ответил шевалье и отвернулся к окну. — А вы уверены, князь, что это свинина?
Буров его понимал. Можно убить тысячу мужчин, оставаясь бесстрастным и холодным, как лед, а при виде одного-единственного женского трупа превратиться в размякшую амебу. Ничего не поделаешь, психология. А тут все-таки не одно тело — дуэт. Даже троица. Клотильда, Анжель и змея. Она ведь тоже женского рода…
Так, в молчании, под скрип рессор
— Господа, свершилось, — прямо с порога сообщил он и широким жестом, словно Алладин в свою пещеру, поманил гостей в лабораторию. — Я соединил ртуть с азотной кислотой и нагревал медленно, на постоянном контроле. Когда раствор позеленел, я смешал его со спиритус вини и наблюдал густые красные пары, постепенно менявшие цвет до белого. И вот, господа, выпавший осадок я тщательно промыл дистиллированной водой и в конце концов получил те самые серые кристаллы. Которые произведут революцию в военном деле. Однако это не все, господа. Я не спал всю ночь, я пошел дальше. — Бертолли замолчал, вытер пеку в углах рта и глазами фанатика уставился на Бурова. — Я заменил ртуть на серебро. Это чертовски дорогое удовольствие, господа. И дьявольски опасное. Выпавшие в осадок игольчатые кристаллы чрезвычайно чувствительны. Да, да, чрезвычайно. Очень остро реагируют на трение и удар. — Он показал на забинтованную голову, на битое стекло вокруг, тяжело вздохнул. — Путь к успеху отмечен больше терниями, чем лаврами. Хотя нам с вами, дорогой коллега, все же посчастливилось достичь многого. Могу я чем-нибудь, кроме солей мурия, воздать вашей скромности и интеллекту?
Равнодушно так спросил, без выражения, сразу чувствуется, не от души, для порядка.
— А нет ли у вас на примете знакомого зоолога? — дружески улыбнулся ему Буров, принял склянку с гремучей ртутью и бережно убрал ее в карман. — Чтоб в змеях разбирался. В ядовитых. — И по-рыбацки развел на метр с гаком руки. — Вот в таких. Показать?
— Не надо, — Бертолли побледнел, отступил на шаг, сделал судорожное движение горлом. — Гм. На той неделе вернулся из экспедиции профессор Лагранж, мой старинный знакомец. Он вообще-то ботаник, но тем не менее натура крайне эрудированная, разносторонняя. Попробуйте, господа, обратиться к нему. Профессор живет в Латинском квартале, номер дома… И прошу меня извинить — время идти на перевязку.
Профессор Лагранж оказался маленьким, розовощеким, энергичным толстячком.
— Значит, вы от господина Бертолли? — позевывая, встретил он непрошенных гостей в халате. — Прошу, прошу. Итак, что же вас привело в мой скромный дом?
Дом был не столько скромный, сколько нежилой. Немытые окна, холодный камин, бесформенные, в муаровых чехлах, диваны, кресла, канапе. Все в пыли, неживое, будто одетое в саван. Чувствовалось по всему, что энергичный толстячок не домосед.
— С вашего позволения, вот это, — Буров сделал галантный полупоклон и принялся распаковывать змею. — Вам, случаем, господин академик, такие не попадались раньше?
— Увы, сударь, увы, не академик, всего лишь скромный профессор Этьен Лагранж. К вашим услугам, — толстячок грустно, вроде бы даже виновато улыбнулся и вдруг, увидев змею на скатерке, преобразился — бурно выразил восторг, изумление, радость, переходящую в ликование. — О, какой великолепный экземпляр! О, какая окраска! — Тут же прервавшись, он засопел, набычился и с укоризной, словно на смертельного врага, уставился на Бурова. — Какое варварство! Каким надо быть неандертальцем, изувером и троглодитом, чтобы так препарировать змею! Невиданно! Неслыханно! Поразительная небрежность — так испортить кожу. Теперь любой чучельник здесь бессилен. Ах, какой экземпляр! Ах, какой окрас!
— Вы слышали, мой друг, вам следовало действовать поосторожней, — с ухмылкой Буров посмотрел на шевалье, заговорщицки подмигнул и с удвоенной почтительностью повернулся к толстячку. — Так, значит, уважаемый профессор, рептилия вам знакома? Если не секрет, что это за порода?
— Весьма редкая, сударь, весьма. Кабинетной науке большей частью неизвестная, — Лагранж надул розовые щеки, приосанился и всем видом показал, как повезло его гостям, чудом встретившим на своем пути истинного ученого-практика. — Это радужная болотная гадюка, пожалуй, единственная из длиннозубых <У
— Не надо. Примите в дар, — Буров взял скатерть за концы, сделал узелок, тряхнул и торжественно, с полупоклоном, вручил Лагранжу. — Владейте. Кстати, этот редкий экземпляр нам подкинули в постель. Ума не приложу, кто бы это мог сделать?
— О, какое утро! Какой подарок! Царский! — просиял толстячок и трепетно, словно дар божий, принял сверток. — Благодарю, господа, благодарю. Это так великодушно с вашей стороны. Гм, в самом деле, и кому только пришло в голову знакомить вас с радужной гадюкой? Здесь, в Париже? Ну, скажем, где-нибудь южнее, в Каире например, все было бы предельно ясно — вы чем-то не понравились людям из Рифаи, тайного общества змееводов-убийц. А здесь, на берегах Сены… Гм. — Он замолк, бережно развернул сверток и, уже на правах хозяина, принялся рассматривать подарок. — Какие мышцы! Какие формы! Какая великолепная игра природы! Совершенство, созданное для убийства. Не удивительно, что люди из Рифаи всем ядовитым змеям предпочитают этих. При помощи аэролитов — космических камней — приманивают их, дрессируют и превращают в страшное орудие своих преступных замыслов <Действительно, истолченные метеориты обладают странным свойством воздействия на змей. Этим пользуются заклинатели и уже упоминавшиеся североафриканские псиллы.>. А чтобы рептилии были злее и жалили всех подряд, их долго держат в неподвижности в вытянутом состоянии. В полной темноте, в деревянных футлярах. В результате их височные железы разбухают от яда и укус делается неотразимо летальным. Без разницы, куда — под кожу, или во внутримышечную клетчатку, или в просвет кровеносного сосуда. Итог всегда один, плачевный — requiescat in pace <Покойся с миром (лат. ).>.
— Так вы, я вижу, разбираетесь в ядах? — обрадовался Буров и придвинулся поближе, однако толстячок смешался, принялся отгребать назад.
— Только как любитель, господа, только как любитель. Чисто по-дилетантски. А вот по вопросам зоологии — прошу. Всегда к вашим услугам. Скромный, увы, пока профессор Этьен Мария Лагранж.
Вот так всегда у этой чертовой интеллигенции, что в восемнадцатом веке, что в двадцатом, — одни разговоры. Вербальный онанизм, ни к чему толком не ведущие словесные поллюции…
Ладно, оставили профессора любоваться гадюкой и подались к простому народу, в Оружейный квартал. Вице-пролетарии, слава труду, не подвели — работали не языком, руками. Гильзы и капсюльные колпачки были готовы, барабанный десятизарядный ствол, как и уговаривались, — наполовину. С ходу оценив точность и культуру сборки, Буров тут же заказал еще один, снял каморку с тисками и инструментом и ловко, словно заправский оружейник, принялся запрессовывать в капсюли ударный состав, тщательно отмеривать порох, возиться с гильзами и оправкой — сочетать компоненты в унитарный патрон. Очень мешала теснота, накрахмаленные манжеты и не в меру любознательный шевалье, однако дело спорилось и где-то к обеду завершилось. На первый взгляд успешно — сотня тупорылых, зловещего вида патронов выстроилась на столе. Калибр куда там сорок пятому, ручная запрессовка, толстостенные, не штампованные, выточенные гильзы. Только вот как стрелять они будут… И будут ли вообще… Ладно, завтра увидим.
— Вы, князь, прямо уникум, Леонардо да Винчи восемнадцатого века, — Анри осторожно взял патрон, восхищенно повертел его в пальцах, зачем-то понюхал и поставил на место. — Тот был тоже мастер на все руки и большой дока в военном деле. Только вы, к сожалению, не рисуете и, слава богу, не бугр <Леонардо да Винчи был настолько гомосексуален, что зрелище нормального полового акта вызывало у него рвотные спазмы.>. Если эта ваша барабанная фузея будет бить хотя бы на сто шагов, то придется с горечью констатировать — будущее за ней, а увы, не за шпагой. Кстати, все это хорошо, но мы будем сегодня есть или нет?