Смог
Шрифт:
Дитя громко отрыгивает и недовольно морщится — ему хочется сосать ещё. Заливисто вдруг поёт на плече странная курица, поёт, а потом бормочет что-то, облизываясь — гылп, гылп, гылп.
— Маша! — треплет её за руку свекровь, — Маша, посмотрите на меня.
— Чего? — она переводит взгляд с окровавленного соска на лицо Таисии Петровны.
— Возьмите меня за руку…
— Зачем?
— … посмотрите. Что вы видите? Видите рукав?
— Вижу.
— Какого он цвета? Вы видите, что он белый?
— Не знаю.
— А на запястье —
— А?
— Сколько времени? Маша, скажите мне, сколько на часах?
Маша действительно видит на руке свекрови маленькие золочёные дамские часики. Откуда они у этой грымзы? Она сроду часов не носила, а уж таких-то…
— Сколько сейчас времени, Маша? — настаивает Таисия Петровна.
— Ну, это… без десяти… Да, без десяти. Сами-то не видите, что ль?
— Без десяти сколько?
— Час… Или два?
— А рукав видите, Маша? Какого он цвета?
— Белый, вроде… не знаю.
Таисия Петровна вздыхает, во вздохе её слышится «Ну вот, хоть что-то…»
А Маша рассматривает свекровь и удивляется разительной перемене. На старухе белый халат, причёска… цепочка золотая на шее. Недоумевает: «Чего это она вырядилась?»
— Хорошо, хорошо, — говорит свекровь-доктор, заглядывая Маше в глаза. — Всё будет хорошо, Машенька. Я ваша врач. Видите же, что я врач? Видите халат на мне?
— Вижу, — кивает Маша, не переставая удивляться. Что же это с нею такое было? Как она могла… — Я спать хочу.
— Скажите мне, Маша, кто я? Скажите.
— Свекровка моя.
— Маша, Машенька, вы ведь уже поняли, что я ваша врач.
— Да, поняла, вроде.
— Ну вот, вот, хорошо.
— Вас Таисия Петровна же зовут?
— Да.
— Ну вот, вот, — злорадно кивает Маша. — Вот и не морочьте мне голову.
— Ыст! — громко вмешивается младенец. Маша больше не слушает объяснений свекрови — ей нужно докормить сыночка.
— Ыст, ыст, жуклом став поидех хлыст, — бормочет Таисия Петровна, наклоняясь над ребёнком, взмахивая своей кистью, орошая.
— А ну! — кричит на неё Маша, отворачиваясь, пряча дитя от кровавых брызг. — А ну, что удумала! Не трожь!
— Дай мне его, дай дитё, — свекровь протягивает руки к мальчику. — Дай, дай мне его, дай, поцелую в адонай.
— Ага, щас, — бросает Маша. — Курицу свою поцелуй в это.
— Ну дай, дай! — свекровь падает на колени, молитвенно складывает руки. А курица обиженно клюёт Машу в темечко. Меркнет свет…
Когда она приходит в себя, свекровь сидит на диване и жадно смотрит на младенца в Машиных руках, а у дверей стоит Рома. Вид у него усталый и, кажется, расстроенный. Долго, слишком долго он стягивает с себя куртку, расшнуровывает ботинки.
Что-то рано он сегодня. Только бы не уволили с работы-то.
«Только не говори, что уволили, — мысленно молит Маша. — Только не говори мне… Пропадём».
В кармане его она замечает торчащий веник. Обычный веник, ничего особенного, но он весь пыльный и в паутине, поэтому ей становится
— Ну, что? — спрашивает Рома от двери.
— Ни в какую, — сердито шипит свекровь.
— Зачем тебе веник? — спрашивает Маша. — Беду выметать? Вон, с курицы начни — она наша беда.
— Маша, дайте мне, пожалуйста, вашу подушку, — с неуместной официальностью вдруг просит Рома.
— Подушку? — удивляется Маша. И тут же приходит в негодование. — Ром, ты это… ты того, да? Ты не видишь, я Даню кормлю? Сам не можешь взять?
— Я хочу, чтобы вы мне подали, Мария Львовна, — официально настаивает муж.
— Далась она тебе… — сердито произносит Маша.
— И всё же, — жёстко говорит Рома. Последнее время она всё чаще слышит в его голосе вот такие — холодные, металлические, напористые — нотки. Разлюбил он её. Совсем разлюбил. Или… завёл кого… Эх, любовь, любовь… сука ты лживая, змеюка подколодная.
— Сейчас, Ромаш, — она послушно идёт к дивану, за подушкой.
А подушки — нет.
— Ну? — торопит муж. — Что вы там встали, Мария Львовна? Дайте же мне подушку, скорей!
— Сейчас, — теряется она, — сейчас… Ну не горит же… Да где же она запропастилась-то?!
— Быстрей, Мария Львовна! Подушку! Ну! Быстро!!! — во весь голос.
Она в панике подбегает к Роме, суёт ему ребёнка.
— Я требовал подушку, — говорит Рома, — а вы мне что даёте? Что вы мне даёте, Мария Львовна?
— Так — по… подушку.
— Так это — подушка?
— Да… похоже… Да! Да, да, да!!! — визжит Маша.
— Хорошо, хорошо, — Рома гладит её по голове. — Успокойтесь, Машенька, тише, тише милая, всё хорошо. Таисия Петровна, сделайте нам с Машенькой ытх.
— Ытх? — переспрашивает свекровь. — Ты уверен, сынок?
— Сделайте, сделайте, — кивает Рома.
Младенца он держит в одной руке. За ноги. Болтающаяся внизу лысая голова Данечки стремительно пунцовеет, багрянится, синеет. Младенец безостановочно икает. С губ его нитками тянется выпитая из матери и срыгнутая теперь кровь.
— Рома! — кричит Маша. — Ты что ж делаешь-то, подлец!
Она стремительно выхватывает сына из мужней руки, отирает ребёнку ладонью губы и, укачивая, несёт к кроватке.
— Бесполезно, блядь, всё впустую, — устало и гневно говорит муж.
— Шалох рцел, Молох стлел, Сдох ждел, — талдычит свекровь.
Громко голосит курица, бормочет, клекочет следом невнятицу какую-то: …назин балиум протенс пульвера… ад и менция чреволожие. И потом скрежещущим выкриком: жлох, жлох!
Маша плачет. Она суёт Дане грудь, но тот отворачивается, не берёт (сказалось, наверно, висение вниз головой), и Маша бессильно плачет. И хочется спать, безумно хочется спать. Она снова и снова пытается сунуть ему грудь, расцепляет, разрывает его губы пальцами и, шепча «ну, давай… давай, блядь!», вталкивает меж них сосок.