Смоленский поход

Оченков Иван Валерьевич

— Из студентов? Пожалуй, я знаю о ком вы. Но какое вам, сударь, до него дело?

— Ну, предположим, я его добрый дядюшка озабоченный судьбой своего беспутного племянника

Офицер недоверчиво окинул меня взглядом и нахмурился. Скрестив руки на груди и широко расставив обутые в видавшие виды ботфорты ноги, швед придал своему лицу самое суровое выражение и громко спросил.

— А вы не слишком молоды, чтобы быть его дядюшкой?

— Видите ли, мой друг, — нимало не смущаясь, отвечал ему я, — для того

чтобы быть дядей, ну или скажем отцом, совсем необязательно быть старше племянника или сына.

— Как это?

— Ну, можно венчаться с его тетей, или матерью…

— Ах, вот вы про что, — засмеялся швед, — да уж, про такое я не подумал!

— Ничего страшного, старина, главное, что недоразумение благополучно разрешилось. Так я могу увидеть своего родственника?

— Это можно устроить, если…

— Если я проявлю некоторую щедрость?

— И это тоже, сударь, но главное, если не побрезгуете посетить эту славную, как вы выразились, галеру. Дело в том, что ваш «племянник» в данный момент изволит отдыхать в канатном ящике.

— Что вы говорите, очевидно, мальчик проявил некоторую живость характера?

— Вы, сударь, подобрали очень правильное определение. Я полагаю, когда ваш родственник, дал в морду корабельному профосу это была именно живость характера.

— Гребец ударил профоса? — недоверчиво протянул я, — а разве он не был закован?

— Удивительное дело, не правда ли? Вы правы, сударь, каторжников доставляют на галеру закованными в цепи, но эти цепи принадлежат королевской тюрьме. Поэтому по прибытии с них сначала снимают королевскую собственность, а потом заковывают в цепи принадлежащие галере.

— Социализм — это учет, — пробормотал я про себя.

— Что вы сказали, сударь?

— Продолжайте гере лейтенант, ваша история очень занимательна.

— Для кого как, ваша милость, бедняга Улле, это наш профос, что-то сказал вашему родственнику и тот в один удар лишил его половины зубов, а еще он потом долго блевал, как новичок во время своего первого шторма, и до сих пор двигается с трудом. Именно поэтому ваш «племянник» до сих пор жив. Улле очень просил сберечь его до своего выздоровления, чтобы иметь возможность лично спустить с него шкуру.

— Да уж, я всегда подозревал, что у моей родни много талантов, но вот чтобы настолько много… ладно, я все-таки хотел бы увидеть его.

Шведский офицер сделал вид, что решает в уме сложнейшую математическую задачу и решал ее до тех пор, пока я не подкинул в воздухе серебряный талер. Лейтенант тут же выбросил вперед руку, продемонстрировав недюжинную реакцию, и едва успевшая сверкнуть монета исчезла в его широкой ладони. Через пару минут мы уже поднимались по сходням, а швед давал указания вахтенным привести арестованного.

Вскоре те притащили изможденного человека в невообразимых лохмотьях. От падения его удерживали

только руки провожатых, а обритая наголо голова бессильно клонилась вперед.

— Матвей Фомин? — спросил я его по-русски, подойдя как можно ближе.

В нос остро ударил запах, какой бывает только у галерных гребцов вынужденных житье, спать, есть, и испражняться в тесноте трюмов не имея возможности выйти на свет божий.

— Был когда-то Матвей, — еле слышно прошептал заключенный, — а теперь вот кличку дали ровно собаке.

— Бывает, — сочувственно покивал я, — а профоса-то, зачем ударил?

Голова Фомина медленно поднялась, и в потухших глазах на мгновение вспыхнул, совсем было погасший огонь. Изможденные губы сложились в кривое подобие улыбки и, едва двинувшись, шепнули:

— Легкой смерти захотел…

— Не получилось бы легкой, Матвей.

— Один раз можно и потерпеть…, а ты чего пытаешь меня, ты поп что ли?

— Ага, не рукоположенный только.

Договорив это, я вернулся к лейтенанту, с интересом наблюдавшему за нашей беседой.

— Я смотрю, сударь, вас не испугали ни вид, ни запах вашего «племянника»?

— Я, как и вы, мой друг, солдат, и меня трудно испугать видом человеческих страданий или запахом гниющей плоти.

— Да уж, видно, что вы, ваша милость, видали разные виды. Кстати, я не спросил, как вас зовут.

— Вряд ли мы когда-нибудь еще встретимся лейтенант, так что, зачем вам мое имя. Впрочем, может звать меня господин Ганс. Скажите, могу ли я как-то помочь своему бедному родственнику?

— Помочь человеку, осужденному королевским судом? — Переспросил швед, — нет, это решительно невозможно!

— А как вы поступите с ним, если он, не дай бог, умрет? Скажем, на переходе к Улеаборгу.

— Тогда его похоронят в море, привязав к ногам ядро.

— Неудивительно, что Швеция такая бедная страна, раз уж по такому ничтожному поводу тратится целое ядро!

— У вашей милости, господин Ганс, есть какое-то предложение?

— Да, я бы предложил сохранить это ядро для более подходящего случая. Скажем, для какой-нибудь славной стычки на волнах.

— Бедняга Улле очень огорчится, если ваш «племянник» умрет, прежде чем он с ним посчитается.

— Ну, может быть, пригоршня серебряных монет утешит вашего профоса?

— Возможно, но он не единственный кто будет оплакивать эту безвременную кончину.

— Содержимого это кошелька, — подкинул я в воздухе мешочек, — хватит, чтобы устроить достойные поминки?

— Вряд ли, там больше полусотни талеров, — пожал плечами швед.

— Скажите свою цену, гере лейтенант.

— Я полагаю, господин Ганс, что сумма в триста талеров поможет смириться нам с потерей в шиурме.

— Однако! Друг мой, а сумма в сто талеров не сможет утешить вашу скорбь?