Смотри на меня
Шрифт:
— Да.
— И бабушки с дедушками?
— Да, они тоже.
— … и отец тебе точно родной?
— Вне всяких сомнений. Однако, кажется, я выразилась не совсем точно. Физически я сейчас действительно большей частью вампир, тут не поспорить. Но через полгода надеюсь окончательно стать человеком.
Шаррэль долго пристально смотрит, а потом с прерывистым вздохом признаётся:
— У меня голова просто взрывается…
— Ты ведь в первую очередь хотел знать, насколько я взрослая. Так вот, теперь — знаешь.
Мужчина нервно смеётся, измеряя тренировочный зал широкими шагами.
— Этого мало! — восклицает, безжалостно
Поняв, как неоднозначно это прозвучало, он останавливается и подкупающе улыбается, пытаясь сгладить своё заявление.
Однако мне что-то не весело. За последние три с половиной года, Шаррэль — единственный, кого я по-настоящему могу назвать своим близким другом. После Тимура мне не хотелось никого к себе подпускать, а этот обаятельный демон просто просочился в мою жизнь, не спрашивая на то разрешения. Мы видимся каждый день, разговариваем, смеёмся, делимся личным, и теперь я настолько привыкла, что с трудом могу представить, как вновь останусь одна. Конечно, рядом будет Май, будут её друзья, но это совершенно другое. Они — дети. С ними я ощущаю себя неправильной, лишней. А Шаррэль всегда меня понимает.
От мысли, что однажды и он исчезнет, становится очень тоскливо.
Может, это произойдёт, когда я перестану быть загадкой и надоем. Может, когда его работа в школе будет закончена. Хоть за последние две недели и не случилось ни одного нападения, они с директором не ослабляют бдительности, и рано или поздно найдут того, кто во всём виноват. После этого у него больше не будет необходимости жить здесь и притворяться учителем.
Но это — нормально, верно? Все дороги когда-нибудь разделяются. Будут другие люди, другие улыбки, и сейчас, пока мы ещё вместе, нужно просто радоваться каждому дню.
Заметив, что Шаррэль перестал метаться, смотрю на него — и вдруг ловлю неожиданно задумчивый взгляд.
— Что такое? — спрашиваю, насторожившись.
— Да вот, пытаюсь решить, как к тебе относиться.
Оказывается, задыхаться от жажды — ещё не самое мерзкое чувство. Вполне может быть хуже.
— Не веришь, да?
— Отчего же? Верю, — тяжело вздыхает он, одним коротеньким словом перечеркнув захлестнувшие меня страхи. — Хоть и не понимаю, как ты так извернулась.
— Правда веришь?
Наверное, у меня такой потеряно-пришибленный вид, что он тихо смеётся:
— Да верю, верю! Чего только не бывает на свете…
— В чём же тогда дело?
Шаррэль непонятно улыбается — криво, нервно и как-то потеряно.
— Ты, оказывается, действительно совершеннолетняя, но внешне… Это сбивает с толка.
Пока говорит, его взгляд на миг становится таким откровенно жаждущим, что впору не видеть.
Прячусь за опущенными ресницами.
Инкуб… Знаю, их мораль — иная, и Шаррэля нельзя читать, как других мужчин, но его поведение до сих пор время от времени выбивает меня из колеи. Тяжело по-настоящему привыкнуть, что все эти подкупающе-ласковые прикосновения и манящие взгляды, на самом деле ничего особенного не значат.
— Так почему… — нарушаю я наше затянувшееся молчание. Голос отчего-то звучит хрипло, и приходится повторить: — … почему ты живёшь здесь?
— Тира! — страдальчески восклицает Шаррэль. — Упрямое маленькое чудовище!
И тут же, противореча сам себе, смеётся, устало растирая лицо ладонью.
— Да скажу я, скажу… Вообще-то,
— Четыре года? Это же очень долго!.. Ты не собираешься возвращаться?
— Честно говоря, я не особо скучаю. Разве что по семье.
— Но почему? Тебе всё-таки не нравятся демоны?
— Там мой цвет волос привлекает слишком много внимания. Нежеланного и совершенно ненужного. Здесь же я чувствую себя нормальным.
А там, значит, ненормальным? Просто из-за внешности или дело ещё и в менталитете?
— Ну а ты? Ты здесь давно?
— В других странах я никогда не была.
— И у тебя правда нет никого близкого?
— Есть мама, но она очень далеко. Мы давно не общались.
— А тот юноша на твоих рисунках?
— Его зовут Тимур, — улыбаюсь, называя любимое имя.
Шаррэль медлит, ища что-то в моих глазах, и ненавязчиво предлагает:
— Расскажешь о нём?
Почему бы и нет?
— Тим — моя половинка, — просто говорю я, глядя, как по мере осознания этого факта вытягивается лицо демона. — В духовном смысле. Мы ни разу даже не целовались, но он — моя лучшая, сильная и разумная часть. Сколько себя помню, мы всегда были вместе. Вместе ходили в школу, вместе делали уроки, вместе гуляли. Он защищал меня от мальчишек, «похищал» с ненавистной физкультуры, помогал с домашней работой, угощал сладостями, учил давать отпор, поддерживал. Потом, когда не стало отца и мама начала… с ней начались трудности, я даже жила у него какое-то время. Он заботился обо мне, часто повторяя, чтобы я ничего не боялась, что девочки всегда должны улыбаться, а задача мужчин — беречь их и защищать, — даже сейчас, спустя столько лет, я повторяю эту фразу с теми самыми «Тимуровскими» интонациями, от которых в горле встаёт комок. — Наивно, да? Но у него всегда получалось… Пока три с половиной года назад Тимур не исчез. Пропал, не оставив ни следа, ни записки, и я… я до сих пор не знаю…
Я даже не знаю, жив ли он! Это мучительнее всего!
Шаррэль молча подтягивает меня к себе. Обнимает, позволяя спрятать глаза, некстати заблестевшие от невольно набежавших слёз, окутывает теплом и уверенным, успокаивающим ароматом.
Так же когда-то делал и Тим.
С тех пор как погиб папа, маму будто бы подменили. Она стала абсолютно другим человеком. Чужой. Мы больше не разговаривали о живописи, не строили планов, не обсуждали кино и книги. Вообще практически не общались. У неё просто не было на это времени, потому что мама сама «болела». В понедельник у неё мог случиться «инсульт», в пятницу — невыносимо разболеться живот, потому что там точно «что-то отказывает», а на выходных обычно развивалась мигрень. Или жуткая аллергия, отёк Квинке. Или… не помню. В один миг я стала плохой дочерью. Неблагодарной и эгоистичной, жалеющей для больной матери даже стакана воды.
Переезд был настоящим спасением.
Наверное, плохо так говорить, ведь мама не виновата, но дома было невыносимо: квартира превратилась в палату безнадёжно больного, пропахла лекарствами, злобой и отчаянием. Как бы я ей ни помогала, что бы ни делала, всё было не так, не вовремя и «на зло». Мама как будто вымещала на мне своё горе. О том, что случилось с папой, мы никогда не говорили, напрямую она меня не обвиняла, но в её взглядах всегда был безмолвный упрёк, словно я и впрямь виновата.