Смотрите, как мы танцуем

Слимани Лейла

– Все это знают. У нас на факультете только об этом и говорят.

– Страна на пороге революции, народ живет в нищете, а месье Ролан Барт собирается оказать нам честь, поведав о Прусте и Расине! Но что нам, марокканцам, потом делать с этим самым Прустом? Мы носим вашу одежду, слушаем вашу музыку, смотрим ваши фильмы. В кафе Касабланки молодые люди за столиками читают газету «Монд» и делают ставки на лошадей, участвующих в скачках на парижском ипподроме. Когда же мы наконец поймем, что нам нужно развивать свою индивидуальность, изучать свою культуру, брать собственную судьбу в свои руки?

– А ты что предпочитаешь? – возразил Ахмед. – Только не говори мне, что ты такой же, как люди из Истикляля [26] , которые требуют, чтобы в основе системы образования была мусульманская духовная школа, чтобы проводилась тотальная арабизация, чтобы население возвращалось к традициям, представляющим собой не что иное, как фольклор для туристов?

–

Не приписывай мне то, чего я не говорил. Правда состоит в том, что власть нисколько не заинтересована в образовании масс. Пока обучением в наших университетах занимаются французские специалисты, студенты будут получать колониальное и буржуазное образование, и в конце концов они будут защищать интересы правящего класса. Я не о тебе говорю, Анри. Ты совсем другой. Но признайся, что твои коллеги-специалисты приезжают сюда, потому что здесь им обеспечена неплохая кормушка, наполненная марокканскими дирхамами.

26

Истикляль – политическая партия сторонников конституционной монархии и крайнего марокканского национализма; основана в 1943 г.

– Мне кажется, ты не совсем справедлив, – заметил хозяин дома. – Мы здесь для того, чтобы передать наши знания жителям Марокко, чтобы помочь сформировать будущую элиту, которая станет управлять этой страной.

– Элита! Вот так шутка! Эта страна ежегодно штампует миллионы неграмотных, чтобы они трудились на полях, убирали тротуары, держали в руках винтовку. На элите, как ты ее называешь, лежит большая ответственность. Мы должны идти на заводы, организовывать вечерние курсы, трудиться над повышением самосознания масс.

Ронит забралась на кухонный островок и заявила:

– Ты что, не понимаешь, что портишь праздник своими пафосными речами? Может, пойдем в клуб? Я хочу танцевать!

Они каждый вечер ходили танцевать в клуб на берегу. Иногда доезжали до набережной Ла-Корниш и отправлялись вилять бедрами в одном из клубов, где пятнадцать лет назад у входа висела табличка «Марокканцам вход воспрещен». У бортиков самого большого в мире бассейна девушки в бикини участвовали в конкурсах красоты и получали титулы «Мисс Таити» или «Мисс Акапулько». Компания Анри ходила на концерты эстрадных ансамблей, выступавших в стиле йе-йе, или знаменитых американских исполнителей. Марокканские певцы зачесывали назад курчавые волосы, густо их напомадив, и брали напрокат в лавочке в районе Маариф пиджаки с блестками. Всю ночь в клубе «Балкон», или в «Тюб», или в «Нотте» Анри с друзьями танцевали под песни Элвиса Пресли или группы The Platters и обнимали своих девушек, слушая голос Жильбера Беко. Утром, когда брезжил рассвет, они шли к ларьку, где старик жарил марокканские пончики сфенджи, обваливал их в сахаре и развешивал на веревочках. Они лакомились пончиками, облизывали пальцы, а их губы лоснились от жира.

Аиша не танцевала и тем более не курила переходившие из рук в руки косячки, от которых краснели глаза. Чаще всего она сидела в сторонке и думала о Карле Марксе. С тех пор как она приехала, он так и не появлялся. Каждый день она ждала, что он войдет в домик Анри или внезапно окажется на пляже. Порой Аише мерещилось, что она его узнала, и сердце у нее бешено колотилось, но когда выяснялось, что это не его борода, не его длинные волосы, у нее от разочарования слезы подступали к глазам. Она стала думать, что Анри с ним поссорился или что он уехал писать книгу и она его больше не увидит. Ночью, когда окно хлопало от ветра и в комнату пробирался холод, она воображала, ей чудилось, что Мехди арестован или даже погиб. За то время, что она провела в домике на берегу, ей много раз приходилось слышать истории о похищениях, заговорах и арестах. Она гадала, не ввязался ли Мехди во что-нибудь такое.

Однажды, едва они закончили обедать, Анри поднялся из-за стола и сообщил, что собирается вторую половину дня провести в Рабате: ему нужно кое-что купить и сделать несколько телефонных звонков. Все то время, что они жили в домике на Золотых песках, он безуспешно пытался провести в свой дом телефон.

– А еще я, может быть, встречусь с Мехди. С Карлом Марксом. Ты его помнишь? – спросил он Аишу. – Это я дал ему такое прозвище.

Аиша прожгла его взглядом. И едва сдержалась, чтобы не засыпать его вопросами. Где сейчас Мехди? Почему он не приезжает к ним в гости? Здоров ли он? Но она ответила только:

– Да, припоминаю.

– Он поступил на должность старшего преподавателя в университете Рабата. Я его отговаривал. В университете забастовки, это мешает работать. Со своим дипломом Мехди мог бы получить высокий пост в администрации. Но он вбил себе в голову написать фундаментальный труд о психологических последствиях экономической отсталости. Если он думает, что ему дадут за это Нобелевскую премию по экономике, то зря надеется.

В тот день Анри по дороге в столицу вспоминал, как в 1965 году, не проработав и нескольких месяцев, чуть было

не уехал из Марокко. Он собрал чемодан и позвонил декану своего факультета, чтобы сообщить, что его надежды не оправдались. Он бежал от бывшей жены, от семьи, от друзей, не приносивших ни радости, ни утешения. От серой, вялой жизни без впечатлений и эмоций, которая вызывала у него ощущение, будто он катится по узкому желобу прямиком к старческому слабоумию. Но не для того он все это оставил позади, чтобы очутиться в самом центре страны, охваченной огнем и залитой кровью, страны, где его учеников могли убить у него на глазах. Сегодня он не сожалел, что изменил свое решение. Если бы он тогда отступился, если бы сел в самолет и улетел отсюда, то не встретил бы Монетт, не снял домик на пляже и у него не было бы этой жизни, которую он считал самой счастливой, самой прекрасной из всех возможных. Но именно это счастье, эта сладость бытия порой казались ему неприличными, неуместными. Он ощущал, что за этой безграничной, разлитой в воздухе радостью, за этой беспечной жизнью на прохладном берегу под жгучим солнцем таится страх и угнетение душ.

Его неотступно преследовало воспоминание о мартовских днях 1965 года, когда сотни лицеистов выплеснулись на улицы Касабланки, чтобы выразить протест против циркуляра, запрещающего учащимся старше шестнадцати лет поступать в лицей. Тогда Анри еще жил в городе, в районе Готье. Он видел, как молодые люди переходят через залитые солнцем улицы и направляются к рабочему кварталу Дерб-Султан. Парни несли девушек на плечах. Они скандировали: «Хотим учиться! Хасан Второй, убирайся вон, стране не нужен твой закон! Хлеба, работы, школ!» К ним присоединились родители, безработные, бедняки из трущоб, они начали возводить баррикады и поджигать здания. На другой день Анри проходил мимо центрального комиссариата полиции и видел толпу встревоженных родителей: они умоляли сказать, известно ли что-нибудь об их пропавших детях. У крепостной стены Новой Медины военные держали на прицеле лицеистов, приказав им сцепить руки за спиной. Анри до сих пор слышал свист пуль, жужжание минометов, сирены «скорых» и особенно ясно – шум лопастей вертолета, из которого, по слухам, генерал Уфкир [27] лично стрелял по толпе. Потом еще несколько дней Анри не раз замечал следы крови на мостовых Касабланки. Он тогда подумал, что власть посылает народу предупреждение: здесь стреляют даже по детям, и приказы не обсуждаются. А 29 марта Хасан Второй сделал следующее заявление: «Для страны нет более серьезной угрозы, чем так называемые интеллектуалы. Было бы гораздо лучше, если бы вы были неграмотными». Тон был задан.

27

Мохамед Уфкир (1920–1972) – марокканский генерал и государственный деятель, руководил репрессиями против оппозиции. В 1972 г. организовал военный заговор против Хасана II. Был арестован и, вероятно, убит. По официальной версии, покончил с собой.

Хозяином «Океана», самого красивого ресторана на побережье, был Зиппо, высокий бербер с серыми глазами и бычьей шеей. Своим прозвищем он был обязан зажигалке, которую постоянно вертел в руках. Он ее все время открывал, закрывал, и его руки пропитались резким запахом бензина. Эту зажигалку ему подарили в 1950 году американские солдаты с военной базы в Кенитре: «Это были потрясающие парни с такими белыми зубами, что они выглядели как ненастоящие. Я никогда не видел таких красивых, таких сильных мужчин. Да, Америка – это что-то!» Солдаты очень к нему привязались. Они давали ему слушать пластинки, которые получали спустя всего неделю после выпуска. Диски Элвиса и Билла Хейли. Едва заслышав музыку, юный Зиппо начинал вилять бедрами, и военные покатывались со смеху.

Зиппо часто говорил: «Я благодарен Богу за то, что никогда не учился». Он был убежден в том, что избыток знаний только вредит делу, и полагал, что за свои блестящие финансовые успехи должен благодарить интуицию. Необязательно просиживать штаны на университетских скамьях, чтобы понять, как раскрутить небольшой ресторан и примыкающий к нему ночной клуб. Ключевое слово: музыка. В «Океане» музыкальный автомат был включен всю ночь на максимальную громкость. Музыка заставляла молодых людей танцевать, от танцев им хотелось пить, они шли к стойке и заказывали пиво. Проще простого. Зиппо весь вечер боролся с сонным оцепенением клиентов. Он подходил к столикам, за которыми сидели компании робких прыщавых молодых людей, молча взиравших на танцевальную площадку и потягивавших из бутылок кока-колу. Он поднимал их боевой дух, советовал быть смелее, пользоваться своей молодостью и приглашать на танец девушек, тихонько хихикавших за соседним столом. Он внимательно наблюдал за входом и старался не допускать потасовок, чаще всего случавшихся ближе к полуночи. Марокканцы, утверждал он, плохо переносят алкоголь, к тому же имеют неприятную склонность приставать к хорошеньким испанкам, за что и получают от их братьев кулаком по физиономии со словами: «Хотели независимости? Ну и охотьтесь на своих землях, а наших женщин не трогайте».