Смотрите, как мы танцуем
Шрифт:
На другой стороне дороги можно было разглядеть руины замка, заметенного песком. В восемнадцатом веке один богатый негоциант построил Дар-Султан и подарил его правителю города, и тот в обставленных по-европейски залах принимал послов и высоких сановников. Разграбленный и пострадавший от песчаных бурь замок превратился в груду развалин и напоминал теперь дворцы индийских махараджей, затерянные в джунглях. То, что осталось от глинобитных стен, смешалось с песком прибрежных дюн, не сохранились ни богато декорированные потолки, ни дворики, мощенные узорной плиткой, ни мраморные камины, ни люстры, привезенные из Италии. Селим и Карим шли на гул тамтамов и напевы гитар, доносившиеся из развалин. Там, среди обломков, веселье было в самом разгаре. На праздник собрались преимущественно окрестные хиппи. Они пили и курили у огня. Защищаясь от ветра и ночного холода, многие накинули на себя большие джутовые мешки, в которые обычно засыпали муку или сахар. В уголке торговцы дурью с маслеными губами и мутными глазками катали в ладонях шарики маджуна, чтобы его согреть. В центре толпы Селим сразу же заметил
– Мой марокканский приятель! – сказала она. – Куда ты подевался? Я за тебя беспокоилась.
Она обхватила Селима за щеки и поцеловала его. Просунула язык ему в рот. Ее язык, липкий и тяжелый, все крутился и крутился, проходясь по зубам, лаская внутреннюю поверхность щек. И Селим почувствовал, как что-то мягкое, вязкое прилипло к его нёбу и начало растворяться.
На земле пара занималась любовью, и Селим обратил внимание на руки мужчины. Большие белые руки, покрытые рыжими волосками. Пальцы бегали по бедрам женщины, словно огромные пауки. Потом исчезли. Они проникли внутрь лежавшей на песке женщины, она запрокинула голову и, подняв глаза к небу, принялась стонать. Селиму здесь нечего было делать. У него перед глазами возникло лицо Амина, и Селиму стало стыдно, мучительно стыдно, как будто его глазами на это зрелище смотрел его отец. Какая-то девушка взяла Селима за руку. Девушка со всклокоченными волосами и улыбкой, обнажавшей редкие зубы.
С пляжа пришла группа музыкантов. У них были длинные кудрявые волосы, они носили темные джеллабы и маленькие вязаные шапочки со снизками мелких ракушек, которые позвякивали, словно колокольчики. Они расселись вокруг костра. Одни зажали между ногами барабаны дарбуки и стали легонько постукивать по ним ладонями. Другие сжимали в руках металлические тарелочки, похожие на большие двойные кастаньеты, и щелкали ими, ловко орудуя пальцами. Окружившие их хиппи вопили от радости. «Это гнауа» [36] , – объяснил Карим. Но Селим его не слушал. Ему хотелось пить. Страшно хотелось пить. Он подумал о воде там, вдалеке, о шуме волн, заглушаемом ритмичными ударами. Он пошатываясь встал и ухватился за девушку, кружившуюся на месте под аккомпанемент дарбук. Один из музыкантов начал петь или, скорее, бормотать и подвывать, как будто пытался разбудить призраков, спящих в заброшенном замке.
36
Гнауа – немногочисленная народность в Марокко и Алжире, потомки чернокожих рабов, вывезенных с юга Сахары. Гнауа создали оригинальный музыкальный стиль, преимущественно религиозно-мистической направленности.
Земля показалась Селиму слишком податливой, она проваливалась у него под ногами, и окружающий мир терял очертания. Формы предметов стали расплывчатыми, Селим продвигался вперед, высоко задирая колени, и вытягивал руки, как будто хотел опереться о воображаемую стену. Смутные мысли сталкивались в его голове так быстро, так лихорадочно, что оставались обрывочными, незавершенными и теряли всякое значение. Потом одна из них возобладала над остальными. Это была даже не совсем мысль. Селимом овладело непреодолимое желание, у него появился безудержный позыв заняться сексом. Ему хотелось сорвать с себя одежду, голым лечь на женщину и вонзиться в нее, так крепко, как только можно. Сидевшие у огня звали его. Напрасно Селим старался к ним подойти: их силуэты нисколько к нему не приближались. Ему показалось, что он постепенно тонет в песке, и он услышал смех своих товарищей. Получается, они видели его, звали по имени, и за это Селим проникся к незнакомцам нежной любовью. Он собирался обнять их и столько всего рассказать о себе. Да, надо идти, сделать хотя бы еще несколько шагов, и тогда Селим сможет положить голову на колени парню с гитарой, поведать ему, кто он, откуда пришел и какое для него счастье оказаться среди них. Нет, счастье – неподходящее слово, сообразил он, тут другое – самоотрицание, конец борьбы. Слова Сельмы смешались с его собственными. Он перестал сопротивляться, и собака, прихватившая было его зубами за ногу, потеряла к нему интерес и убежала. Кто-то потянул его за рубашку: «Ты в порядке, чувак?» Селим улыбнулся. Хотел ответить, открыл рот, но получилось только невразумительное бормотание. Селим упал на землю. Его руки сами собой потянулись к лицу соседа, тот не отстранился. Селим гладил его щеки, кончиком указательного пальца провел по спинке носа, пальцами раздвинул губы. Парень легонько его укусил, словно щенок, вздумавший поиграть.
Люди вокруг них смеялись. Заброшенный замок был залит лунным светом. Селим уставился на одну из крепостных стен, на которой еще можно было разглядеть каменную резьбу и остатки какого-то изображения. Стены зашевелились. Весь замок, кажется, пришел в движение и стал сжиматься вокруг Селима. Так же ясно, как он видел океан, он теперь мог рассмотреть фигуры тех, кто жил здесь раньше, очень давно, когда над замком еще была крыша, а гнилые куски древесины еще были окнами. Призраки, явившиеся к нему из книг, прочитанных, но забытых, занимали место среди сидящих на песке молодых людей. Селим не заметил, когда пришел он. Только услышал аплодисменты, пронзительный визг девушек, готовых упасть в обморок. Черный мужчина был здесь. Тот самый, о котором говорил Карим, правда, его имя Селим позабыл. Его лицо освещали поднятые ветром угольки. Он напоминал киногероя. Индейского вождя или жреца
Селим снова стоял на ногах. Он не знал, куда идти. У него не получалось протиснуться между полуголыми людьми, которые, закрыв глаза, ритмично топтались на месте. Они вращались так быстро, что у Селима закружилась голова. Некоторые из них били себя в грудь, тянули руки к небу, качали головой и впадали в транс. А музыканты все быстрее били по туго натянутой коже барабанов. Селим слышал, как бьются сердца танцующих. Огромные, готовые лопнуть, вырвавшись из тесной, не дающей свободы груди. Хиппи махали руками, трясли ягодицами, казалось, их тела перешли под контроль духа. Один мужчина приплясывал за спиной музыкантов и в экстазе повторял: «Вот так, вот так!» Танцоры взбивали ногами песок, и он прилипал к их потной коже, залетал в рот, скрипел на зубах.
Селим двинулся вперед, параллельно с самим собой, наблюдая свою жизнь со стороны и тут же все забывая. Его тело обрело свободу и теперь существовало самостоятельно. Глаза Селима видели все, что было перед ними, но он не понимал, что они видят. Он утратил ощущение времени, и все события доходили до него в виде вспышек, резкими толчками. Его тело находилось в состоянии промежуточном между странной усталостью, предвестьем дурноты и блаженной невесомости, сознание стало размытым, и он чувствовал, что может быть кем угодно, говорить что угодно и жить как угодно. Он расстегнул пуговицы на рубашке и погладил сначала свой живот, потом грудь. Прикосновение к собственной коже необъяснимым образом успокоило его. Он с удовольствием слился бы сам с собой в акте любви, поглотил бы сам себя. Ощутил бы каждую пору на коже, возбудил каждое нервное окончание, и пусть некая огромная, сверхчеловеческая рука целиком овладеет им, от кончиков пальцев на ногах до затылка, от губ до паха. Он стремительно сомкнул руки, как будто хотел охватить пространство до самого горизонта, и удивился, отчего ему не удалось обнять находившихся рядом людей. Потом песок сделался холодным. Его босые ступни стали мокрыми. Он пил что-то горькое и теплое, и от этого ему было хорошо. Когда один из парней что-то сказал, Селим кивнул, хотя ничего не понял или, точнее, подумал: «Говорил бы он помедленнее». Он лег на песок голым животом вверх. И уснул.
«Селим пропал». Матильда плакала на другом конце провода, и Аиша не понимала, что говорит мать. Она зашла на почту в Рабате, чтобы позвонить родителям и сообщить, что она еще немного задержится у Монетт. Но Матильда сразу сказала: «Селим пропал», и Аиша не решилась говорить о себе. Она стала расспрашивать мать. Когда брат ушел из дома? Звонили ли они его друзьям? Есть ли у них какие-нибудь предположения, куда он мог отправиться? В ответ Аиша слышала только рыдания и всхлипы.
– Он украл у меня деньги. Ты только подумай! Он украл мои деньги, – возмущенно проговорила Матильда.
– Ты связалась с полицией? – спросила Аиша. – С полицией? Не следует вмешивать в это дело полицию, – ледяным тоном отрезала Матильда. – Грязное белье следует стирать, не вынося из дома. Никому ничего не говори, слышишь? Если кто-нибудь спросит, скажи, что Селим в Эльзасе и у него все хорошо.
Мехди ждал ее снаружи, на террасе кафе, под аркадами на авеню Аллаля бен Абдаллы. Когда она вернется с почты, он пригласит ее к себе, в квартиру на Багдадской улице, в двух шагах от древних ворот Баб-эр-Руа. Он уже несколько дней только об этом и думал, он представлял себе, как Аиша будет сидеть на диване в гостиной, скрестив ноги и смиренно сложив на коленях руки с длинными пальцами. Или будет стоять и разглядывать его книжный шкаф, который он соорудил сам из брусков и широких досок. Он поставит музыку, диск Сары Воан или Леди Дэй. Он приготовит ей чай, они будут сидеть рядом, в нагретой солнцем жаркой гостиной. Он откроет окно, выходящее на фасад старинного дворца, обнимет ее и сожмет так сильно, что ее ребра затрещат, как ореховая скорлупа. Он попытается найти подходящие слова, но так их и не произнесет. Как бы то ни было, он знал, что она его поймет. Последние три недели они виделись каждый день. Они целовались, спрятавшись в машине, или ждали темноты и искали укромный уголок на пляже или в саду у Анри. Никогда гостиная не оставалась целиком в их распоряжении, и Мехди, разумеется, об этом думал. Об обнаженной коже Аиши. О желании, которая она в нем возбуждала, о том, как это у них произойдет. Он не хотел, чтобы она почувствовала себя запертой в западне, чтобы она испугалась. По правде говоря, он ничего не знал о ее представлениях о сексе. Они никогда об этом не говорили, и ни один, ни другая не решились задавать вопросы о прошлых приключениях и любовном опыте. Он выпил кофе, закрывая глаза при каждом глотке. Он получал несказанное удовольствие от ожидания и надеялся, что телефонный разговор затянется. Она сказала ему, что ее мать зовут Матильдой, и на него, неизвестно почему, это произвело сильное впечатление.
Она вернулась с почты. Глаза у нее покраснели. Мехди сразу понял, что лето закончилось.
– Мне пора возвращаться. Я нужна родителям, – сказала Аиша.
Она собиралась сесть на поезд этим вечером. Мехди настоял на том, чтобы отвезти ее домой:
– Мне это совсем не трудно. Мы поедем вместе, а потом я вернусь обратно. Никто меня не увидит.
Так они и сделали. Аиша собрала чемодан, обняла Монетт и Анри, и те, стоя у двери в мокрых пляжных одеяниях, махали ей рукой, пока машина Мехди не скрылась из виду.