Смотрящий вниз
Шрифт:
«Он малый недооцененный! – рассказывал Федор Максимыч обалдевшим зрителям и собратьям по цеху, сбившимся в кучу. – Три года в армии служил, но послан был каким-то генералом!.. Впоследствии кого-то заложил! Пять лет сидел!..»
В ложе раздался громкий ропот.
– Занавес! – взвизгнул режиссер.
И занавес упал, словно гильотина, оборвав короткую актерскую жизнь Безродного.
Учитывая все обстоятельства, Федор Максимыч отделался легким испугом: исключением из рядов ВЛКСМ и позорным изгнанием из труппы. Хотя в органы его пригласили.
– Пять лет, говорите, сидел? – усмехнулся на допросе полковник КГБ, листая
– Спасли меня две вещи, – вспоминал мой тесть преданье старины глубокой. – Талант и чутье полковника. Подобное дело могло обернуться даже для ведущего скверно. Я убедил его, что у меня дикция нарушается в стрессовой ситуации, отчего букву «т» я начинаю произносить как «х». «Эхо у меня с дехсва! – говорю. – Вы, ховарищ полковник, хак и запишихе!»
– Половым тебе надо с такими дефектами работать! – поморщился тот. – Артист! Давай повестку!
Теперь, я думаю, многие бывшие коллеги позавидовали бы Федору Максимычу и с радостью поменялись бы с ним местами.
Выйдя на Невском из такси, я глубоко вдохнул питерский воздух. Запах его резко отличается от столичного. Запах периферии, да простят мне подобную дефиницию патриоты этого замечательного во всех отношениях города, ибо нет в ней ничего оскорбительного для слуха патриотов. Чувствуя какой-то подвох в формулировке: «Важнейший после Москвы культурный, научный и промышленный центр страны», многие обитатели Санкт-Петербурга любят навязывать москвичам свое первенство, чему я лично был неоднократным свидетелем.
«Наш город лучше! – утверждают его обитатели. – Он цивилизованней и более стильный! А ваша Москва – это большая деревня!»
«Не вопрос!» – деликатно протестуют москвичи.
«Мы – законодатели моды и всего что ни есть!» – горячатся питерские.
«О чем речь!» – сопротивляются, как могут, столичные жители.
«У нас кипит вся культурная жизнь!» – настаивают бывшие ленинградцы.
«Кто б спорил!» – возражают московские.
Их пассивная позиция в извечном споре на тему «где – кипит, а где – не кипит» вполне объяснима: центру, в отличие от нецентра, не надо доказывать, что он – центр. А поскольку двух центров в границах одной замкнутой окружности нет и быть не может, то и заочное соревнование как-то само собой москвичи считают выигранным. Отсюда снисходительное отношение к «поверженному» сопернику.
Что до меня, то я люблю этот город. Люблю его монументальность, пропорциональность, грациозность, и даже снобизм коренных петербуржцев мне чем-то импонирует. Как за отсутствием реального героя место его в сознании толпы замещает актер, исполняющий героическую роль, так и снобизм после вырождения потомственной аристократии становится чуть ли не основным признаком породы.
Покинув «Пассаж» уже в новой темно-синей сорочке, сером костюме от Пьера Бальмана и сером же английского производства пальто, я купил букет в прозрачном кульке и пешком отправился на улицу Рубинштейна. Там, в доходном когда-то доме с порталом, отделанным лепными украшениями, проживала семья Безродных. По широкой лестнице со стертыми ступенями я взошел на два пролета и, верно, секунд на тридцать утопив кнопку звонка, приготовился к долгому ожиданию. В краткий период нашей совместной с Дарьей московской жизни дверь я всегда открывал собственным ключом. Звонка Дарья, как правило, не слышала. Как правило, она разговаривала
Я вышел на улицу и зашагал в сторону Литейного, где в одном из глухих переулков размещался театр-студия «На задворках». Притормозив у входа, я прочитал на стене афишу: «Сто лет одиночества». Пьеса в 3-х актах по мотивам романа Габриэля Маркеса». Напротив имени «Урсула» было через многоточие напечатано: «Дарья Безродная».
На вахте в студийном фойе дежурила худенькая дама, вооруженная вязальными спицами.
– Вам кого?! – спросила дама, окинув меня мимолетным взором.
Дама считала петли, а занятие это требует сосредоточенности.
– Добрый день! – Я поклонился. – Безродная Дарья в театре?
– Вы кто?! – задала она тот же вопрос несколько иначе.
– Пресса. – Для солидности я предъявил ей свою записную книжку. – Еженедельник «Шведский стол». Положительная рецензия на две полосы в рубрике «Звезды мирового масштаба».
Дама с вязаньем, посмотрев на меня чуть более заинтересованно, вставила ноги в музейные войлочные тапочки без задников.
– Последите, – сказала она и зашаркала по паркету мимо пустой раздевалки в глубь театра.
А я, как было велено, остался следить.
– Так и знала, что это ты! – Дарья стремительно пересекла фойе и бросилась мне на шею. – Стол, думаю, какой-то! Наверняка Сашка опять чудит! Это мне?! Очень мило!
Окунув лицо в кулек с букетом, Дарья вручила его подошедшей вязальщице:
– Это вам!
– Ну что вы, Дарья Федоровна! – зарделась та.
– Берите, берите! – отмахнулась Дарья. – У меня много! А что ж ты не позвонил?!
«Все ясно, – догадался я. – Если я и беседовал с Дарьей всего несколько часов тому назад, то Урсула, естественно, об этом знать не обязана».
– Так вышло, – стал я оправдываться. – Решил вот навестить проездом из Швеции.
– Почему из Швеции?! – как бы между прочим поинтересовалась Дарья, подкрашивая губы у зеркальной стены фойе.
– С невестой знакомился, – брякнул я, о чем сразу и пожалел. – По объявлению.
– И что?! – Рука с помадой застыла в воздухе. – Она лучше меня?
– Да, – сказал я. – На четыре сантиметра.
Расстроенная Дарья, вместо того чтобы опустить бордовый цилиндрик в сумочку, протянула его вахтерше.
– Спасибо, Дарья Федоровна! – Польщенная дама убрала помаду в ящик тумбочки.
Через мгновение Дарья успокоилась и повеселела.
– Это потому, что я без каблуков! – объяснила она, выходя на улицу. – Где твоя машина?!
– А я без машины! – сознался я.
– Ничего! – Дарья великодушно улыбнулась. – Я рядом живу!
На ходу натягивая перчатки, она взялась декламировать:
– «Так беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки! Я на правую руку надела перчатку с левой руки!..»