Снайперы Сталинграда
Шрифт:
— Ну ты даешь, парень, — удивился Василий Палеха. — Но вообще-то без команды стрелять не торопись.
Ночевали, тесно сбившись в землянке, вырытой в откосе. С Волги задувал холодный ветер и хлопал куском брезента, который наполовину прикрывал вход.
По ночной реке шло непрерывное движение. В небе висели ракеты. Гасли одни, загорались другие, освещая темную воду и суда, спешившие к берегу. Ракеты предательски освещали баржи и катера. Трубы старых пароходов, топившихся углем, искрили, выдавая себя.
Одно из многочисленных
Теряя управление, пароход описывал круг. Рубка, надстройки, спасательные шлюпки загорались, охватывая палубу. Это был один из старых тихоходов, сделанный из дерева. Высохшие за полвека доски и брусья с ревом вздымали высоко вверх языки пламени.
С бортов бросались в воду люди. Кто-то успевал избавиться от винтовки и вещмешка, но тянули вниз тяжелые ботинки, намокшее обмундирование, а холодная октябрьская вода за считаные минуты сковывала мышцы.
На отмели, ближе к левому берегу, горела баржа. Вокруг нее плясали вспышки разрывов. Тяжелый снаряд, не меньше шести дюймов, ударил в баржу, разметал носовую часть. Корма, наполовину погруженная в воду, завалилась набок, отблескивая при свете ракет широким днищем. Уцелевшие бойцы брели через протоку на берег.
С левого берега отвечали наши дальнобойные орудия. Снаряды шелестели то выше, то ниже. Один прошел совсем низко над обрывом, заставив Андрея невольно сжаться. Возможно, кто-то из артиллеристов не доложил в гильзу мешочек с порохом, и гаубичный снаряд едва не пропахал обрыв.
Потом грохнуло с такой силой, что с потолка посыпался песок, сорвало плащ-палатку. Видимо, тяжелый снаряд угодил в немецкий склад боеприпасов. Удивительно, но некоторые курсанты продолжали спать, смертельно уставшие после долгих бессонных ночей и постоянного напряжения.
Ермаков закурил самокрутку, к нему потянулся прикурить Максим Быков.
— Не спится, — пожаловался он.
Рядом невесело засмеялись несколько человек. В темноте светились огоньки самокруток.
— Под такую стрельбу только и спать, — сказал Матвей Черных. — Каждую минуту ждешь, ну вот в тебя ахнет. Верите, себя не жалко, а как подумаю о детях, сердце сжимается. Порой нервы не выдерживают. Думаешь, пусть шарахнет, и всем мученьям конец.
Тоскливые рассуждения семейного сержанта не поддержали. Ребята в группе были, в основном, молодые, а в молодости большинство считают себя бессмертными.
— Ты, Андрей, до войны стрелять учился? — спросил Максим Быков.
— Охотился, в кружок ходил. Ну и по пятиборью за район выступал.
— Говорят, ты фрицев больше десятка на счету имеешь. Правда?
— Наверное.
— У Антохи Глухова их не меньше.
— Поменьше, — отозвался из темноты Глухов. — Когда меня миной контузило, я четыре дня в санчасти пролежал, а ты счет увеличивал.
Глухов был на семь лет старше Ермакова, работал в Куйбышеве на заводе. Имел броню. Летом, когда на фронтах стало совсем туго, призвали и его. Рассказывал, как
— Ну и побежали. Задыхаемся от дыма. Кто-то упал, так и не поднялся, а мы миновали это поле и без сил свалились. А тут немец на мотоцикле катит. Может, увидел нас, а может, просто по своим делам ехал. Этот фриц нас тоже заметил, остановился, метров ста не доезжая, и спокойно так закурил.
— Они нас тогда за людей не считали, — сказал Макея, — когда мы от Харькова драпали.
— Ну вот, — продолжал Антон. — Сидит в своем мотоцикле, курит, автомат на коленях лежит. И видно, что ни черта он нас не боится, а раздумывает, что дальше делать: или резануть из автомата или подождать, пока мы на задних лапках приползем.
— Много вас было? — спросил лейтенант Чумак.
— Человек двенадцать. А что толку? Кто обожженный, кто контуженный. Пока из пожара выбирались, половина винтовки повыбрасывали. Ну, ребята стоят, смурные, кому в плен охота?
— А стрельнуть кишка тонка? — подковырнул конопатый Быков, мелкий и худой в противовес своей фамилии. — Винтовок штук пять у вас оставалось? Не так?
— Так или не так, — отмахнулся Антон. — Я на заводе с четырнадцати лет работал, каждый год грамоты получал, а на премии костюм и часы купил. В бюро комсомола состоял, с директором вместе на собраниях сидел, а здесь себя такой сявкой почувствовал. Мы ведь только и делали, что две недели убегали да прятались. Зерно сырое жрали, а из хуторов нас гнали, хлеба не давали. Убирайтесь, пока немцы не увидели.
— Что, все такие сволочи? — спросил Андрей.
— Не все. Иногда молоком поили, картошку ели, а в других местах гнали, как собак. Конец вам, москалям, пришел. Морально мы подломленные были, — горячился неглупый и честный парень Антоха Глухов. — Как тут не сломишься? Сколько наших побитых да гусеницами подавленных в степи валялось — не сосчитать.
— Ну а дальше что с тем фрицем?
— Может, и погнал бы он нас в плен или пострелял. Только один из наших руки поднял и говорит: «Сталин капут!». И лыбится во всю морду, подлизывается, сволочь. А фриц улыбается, ближе нас пальцем манит и показывает: «Оружие бросайте». Я винтарь вскинул, патрон всегда в стволе держал, и навскидку ему в грудь. Живучий оказался, давай мотоцикл разворачивать. Я его второй пулей прикончил.
— Ну а дальше что? — спросил Чумак.
— Все молчат, степь, немцы кругом. Если поймают возле убитого, живьем на куски порежут. В общем, потихоньку, потихоньку половина разбежалась, а со мной человек пять остались. Взяли автомат, жратву забрали, а мотоцикл подожгли.
— У меня почти такая же история, — сказал Андрей. — Я тоже фрица на мотоцикле уделал.
— Ну, держи тогда мосол! Друзьями будем.
— Смелые вы, ребята, — вздохнул Макея Быков. — И фрицев постреляли, и людей за собой вели. Вам вся статья снайперами быть. А я кто? Колхозник.