Снег на кедрах
Шрифт:
— Эта флейта нам очень дорога, — сказал Хисао. — И кимоно, ноты… их обязательно забирать?
— Да, обязательно, — ответил фэбээровец. — Мы обязаны забрать все, что вывезено оттуда.
Хисао молчал, хмурясь. Уилсон вернулся из спальни с мрачной физиономией — он нес дневник Хацуэ.
— Ну, ты и извращенец, — бросил ему коротышка. — Ладно, поехали дальше.
— Вот дерьмо! — поморщился Уилсон. — Пришлось шарить в столе. В следующий раз сам этим занимайся.
— Слушай, мы тут с… Хи-сай-о… пройдемся, — заявил ему коротышка. — А ты посиди с дамами и наклей бирки на остальное. Да веди себя повежливей, — прибавил он.
— Я всегда вежливый, — буркнул Уилсон.
Хисао
— Принцесса на фестивале клубники, — сказал он и посмотрел на Хацуэ. — Тут, пожалуй, и загордиться недолго.
Хацуэ не ответила.
— Отличная фотография, — прибавил Уилсон. — Прямо как в жизни. Нет, правда, очень похожа.
Хацуэ промолчала. Хоть бы этот Уилсон не листал ее дневник. Она уже хотела было вежливо попросить его, но тут вошли Хисао и коротышка; фэбээровец нес ящик.
— Глянь-ка, Уилсон, — сказал он напарнику. — Динамит.
И легко водрузил ящик на стол.
Фэбээровцы покопались в ящике, насчитав двадцать четыре динамитных шашки. Уилсон смотрел, покусывая щеку изнутри.
— Поверьте, — настаивал Хисао. — Это чтобы пни корчевать… расчищать землю.
Коротышка мрачно покачал головой.
— Может, оно и так, — ответил он. — Только все равно это никуда не годится. Хранить такие штуковины, — тут он ткнул пальцем в ящик, — незаконно. Вы обязаны были сдать их.
Фэбээровцы взяли ружье, патроны, меч, динамитные шашки и снесли все в багажник. Уилсон вернулся в дом с вещевым мешком и сунул в него дневник, кимоно, ноты и, наконец, флейту.
Когда все было погружено, фэбээровцы снова присели.
— Понимаете… — начал коротышка. — Тут такое дело…
Хисао молчал. Он сидел в свитере и сандалиях и моргал, держа очки в руках. Он ждал, что фэбээровцы скажут дальше.
— Придется арестовать вас, — произнес Уилсон. — Прокатитесь с нами в Сиэтл.
Он отстегнул от пояса наручники, висевшие рядом с кобурой.
— Да ладно тебе, — урезонил напарника коротышка. — Старик из аристократов, будет вести себя примерно. К чему наручники?
И обратился к Хисао:
— Вам только зададут пару-тройку вопросов. И все. Съездим в Сиэтл, вас спросят, вы ответите. И все дела.
Двое младших сестер плакали. Самая маленькая закрыла лицо руками, и Хацуэ обняла ее. Она притянула сестренку к себе и успокаивала, поглаживая по голове. Хисао встал.
— Пожалуйста, не забирать его, — заволновалась Фудзико. — Он не сделать ничего плохого. Он…
— Как знать, — заметил ей Уилсон. — Подтвердить-то некому.
— Это дня на три, не больше, — обнадежил их коротышка. — Придется, конечно, малость подождать. Доедем до Сиэтла, там его зарегистрируют, ну и все такое. Может, вернется через три дня, а может, через неделю.
— Неделя? — переспросила Фудзико. — Но что мы делать? Что вы…
— Считайте, что с вашей стороны это жертва в военное время, — прервал ее фэбээровец. — Сами подумайте — идет война, и всем приходится чем-то жертвовать. Так что отнеситесь к этому как к жертве.
Хисао попросил разрешения переодеть сандалии и взять из кладовки куртку. Хотелось бы еще захватить с собой кое-какие вещи, добавил он. Если можно.
— Можно. И то, и другое, — разрешил Уилсон. — Мы подождем.
Они дали ему поцеловать напоследок жену и дочерей, попрощаться с каждой.
— Позвони Роберту Ниси, — велел жене Хисао. — Скажи, что меня арестовали.
Но когда Фудзико позвонила, оказалось, что Роберта Ниси тоже забрали. Рональда Кобаяси, Ричарда Сумида, Ода Сабуро, Като Таро, Джанко Китано, Ямамото Кэндзи, Джона Масуи и Роберта Ниси — всех
Из Сиэтла арестованных везли в вагоне с заколоченными окнами — по дороге их, бывало, обстреливали; везли в Монтану, в трудовой лагерь. Хисао каждый день писал домой: кормят не очень, обращаются нормально, по-человечески. Заставляют копать водопроводные рвы — лагерь собираются увеличить вдвое. Его распределили в прачечную гладить и складывать белье. Роберт Ниси попал на лагерную кухню.
Мать, с письмом в руке, собрала пятерых дочерей. Она снова рассказала им историю своего путешествия из Японии на борту «Кореа Мару». Рассказала, как в Сиэтле убиралась в домах, стирала простыни, испачканные в кровавой блевотине белых, чистила туалеты, забитые их испражнениями, вдыхала вонь спиртного и пота, исходившую от них. Рассказала о портовой кухне, где резала лук и жарила картошку для грузчиков, этих хакудзинов, которые смотрели сквозь нее, как будто не видя. Уже тогда ей приходилось нелегко. Она узнала, каково это — жить, умерев изнутри; жить, когда тебя не замечают. Мать хотела научить дочерей не терять при этом чувство собственного достоинства. Пока она говорила, Хацуэ сидела неподвижно, вникая в смысл ее слов. Хацуэ было восемнадцать; она и раньше слышала историю матери, но теперь она приобрела для нее гораздо большее значение. Хацуэ подалась вперед и внимательно слушала. Мать говорила, что из-за войны с Японией им придется решить для себя, кто они такие, и еще строже соблюдать японские традиции. Разве хакудзины не хотят выгнать их из своей страны? Ходят слухи, что всех японцев, живущих на побережье, выселят в принудительном порядке. Нет смысла делать вид, будто они не японцы, — по лицам все и так видно. И с этим придется смириться. Так получилось, что они в Америке и страна воюет с Японией. И выход в том, чтобы жить без ненависти к себе, хотя вокруг этой ненависти полным полно. Чтобы чувство боли не заглушало стремление жить достойно. Мать рассказывала, что в Японии учат переносить невзгоды стойко, не жалуясь. Стойкость всегда рассматривалась как отражение внутренней жизни человека, его жизненных принципов, устремленности в будущее. Лучше смириться с несправедливостью, тяготами, старостью и смертью — все это отдельные стороны жизни. Только человеку недалекому придет в голову отрицать это, тем самым выставляя напоказ свою незрелость и принадлежность к миру хакудзинов, а не к своим. А свои, не уставала повторять Фудзико, это японцы, и доказательством тому события последних месяцев. Иначе почему арестовали отца? Пусть они, ее дочери, задумаются о той тьме, что царит в сердцах хакудзинов, и о тьме вообще. Отрицать эту темную сторону жизни все равно, что считать холодную зиму иллюзией, промежуточной станцией на пути к высшей «реальности» — долгому, теплому, приятному лету, которое никогда не кончится. Но оказывается, лето ничуть не реальнее снега, таящего зимой. Так вот, сказала Фудзико, пока отца нет, пока он в лагере работает в прачечной, мы все должны жить дальше, мы должны выстоять.
— Понимаете? — спросила она дочерей по-японски. — У нас попросту нет выбора. Мы должны выстоять.
— Не все относятся к нам с ненавистью, мама, — возразила матери Хацуэ. — Зачем ты преувеличиваешь? Ты же прекрасно все понимаешь. Ты же знаешь, что разница между ними и нами не так уж и велика. Да, кто-то нас ненавидит. Но ведь не все!
— Я тебя понимаю, — ответила мать. — Да, кто-то из них и не испытывает к нам ненависти. Что же до остального… — Мать все еще говорила по-японски. — Неужели ты и впрямь считаешь, что они такие же, как мы? Что ничем не отличаются от нас? Не отличаются в чем-то самом главном?