Снохождение
Шрифт:
— Ия, ия, луауния, посмотри на него, отрекись от себя. Ия, ия, луауния…
Можно и без энграммы, если силы хватит. Но так вернее.
Чувствуется, как застыло её тело под руками, как вдова оцепенела в трепете — она видит! Она видит своего Оттара; но нет же, не супруга львица видит, а лишь его тень, памятный образ, видит в своём небольшом сновидении, кратком и ярком.
— Оттар!
Руки супруги Оттара безвольно скользнули вниз, но потом яростно вернулись и снова ухватили локти Миланэ.
— Покажи ещё!
Но тут же остепенилась, смирилась,
Дочь Сидны осмотрела всех и каждого, по кругу.
Всё, сожжение проведено.
Верно, уходите из круга, ко мне не подходите, со мной не говорите. Слава Ваалу, что не вздумали этого делать. За пределами — беседуйте, сколь угодно. Прошу прощения, что львица говорит? Нет-нет, так мне положено, такое моё служение. Пусть львица не плачет. Табличку? Конечно, напишу. Да, конечно, я иду со всеми ещё домой, там и напишем. Я измаралась на рукаве? Спасибо. Не заметила, когда успела. Не печальтесь, он в Нахейме. Сочувствую горю. Я с вами в час скорби. Сочувствую. Таково моё служение. Да, вы знали Оттара, да, как жаль.
Наконец, пришли обратно к дому; потом долго-крикливо искали стол и стул, которые куда-то подевались. Миланэ тихо недоумевала: ну как это дома могут пропасть такие первейшие вещи? Не иголки ведь. Хух, нашли, хорошо, зажгли три свечи на подсвечнике.
— Оттар, сын Хедда, из рода Нолаев. 759–810 Эры Империи, — уточнила Миланэ, усевшись поудобнее.
— Из рода Нолаев, верно.
— О-т-т-а-р, Х-е-д-д-а, Н-о-л-а-е-в.
— Да, — утерла слезу вдова, а потом отвернулась, снова плача.
Миланэ взяла дощечку, опустила весьма хорошую кисточку в дрянную канцелярскую гуашь. Кисточку они хорошую взяли, а гуашь — отвратительную. Но откуда им знать такие тонкости. Да и вообще, хорошо, хоть такие есть.
Штрих, ещё штрих.
Да, покроете лаком через два дня, это можно.
— А печать можно… вот сюда… можно? — тычет вдова когтем на обратную сторону таблички.
Простая душа — стамп называет печатью. Ничего, ничего, не страшно. Но вот то, о чем она просит — хуже. Она просит поставить стамп на обратную сторону погребальной дощечки, которая будет храниться в доме, как память. Но этого делать нельзя, так как стамп ставится там, где Ашаи что-то подтверждает, подписывается, в чём-то клянётся, в чём-то уверяет, придает чему-то вес. Так что же, получается, если ставить стампы на погребальные дощечки, тогда: «Подтверждаю-клянусь, что такой-то умер, а я вела обряд»?
Неизвестно, откуда среди простых львов да львиц появилось эта привычка. Скорее всего, чтобы время от времени брать и оборачивать их, приговаривая: да, наш сородич ушёл достойно, его в Нахейм отправила Ашаи-Китрах. Ещё хуже, что некоторые Ашаи потакают этому и без зазрений ставят стампы на дощечки.
— Сожалею, но не вольно этого делать. Это табличка вашего рода, ставить на ней стамп нельзя.
— Пусть благородная поставит стамп, — умоляюще глядела супруга.
— Не могу, — уже не так смело ответила
Та сидела и немигающее глядела на табличку. Миланэ не знала, что сказать, и тоже покоилась молча. Потом подошла родственница, под руку забрала вдову прочь вместе с табличкой, и на том всё разрешилось.
В доме было полно душ; все усердно метались из угла угол, вокруг царила какая-то порхающая беготня, бессмысленная. Не ведая, можно было подумать, что готовятся к свадьбе. Миланэ посидела немножко, а потом встала и направилась к выходу, но в длинном коридоре её с небольшой скамейки кто-то окликнул:
— Ви-ви-видящая Ва-Ваала, Ви-видящая!
И ухватил за рукав.
Обернувшись, дочь Сидны увидела льва, в котором признала сына Оттара.
— Я п-прошу, — закрыл он глаза от усердия: слова давались ему тяжко.
Осторожно присела возле него.
— Я не видящая, я слышащая. Ещё ученица.
— В самом деле? — с нескрываемым изумлением спросил он.
Потом посмотрел вниз, на пол, да наклонился так низко, что его неряшливая грива упала ему на глаза, а космы расстелились по плечам.
Миланэ глядел на него с ожиданием.
— Я-я-я…
Он перевёл дух.
— Я…
Чуть приблизилась, пригнулась к нему. Нет сомнений — он болен, и не только заика, но ещё страдает некоего рода помешательством ума.
— Я-я хочу с-с-сказать.
Она взяла его ладонь.
— Так говори.
Он огромными глазами посмотрел на свою ладонь в объятиях Миланэ, потом снова посмотрел на землю. И снова — на неё.
— У т-т-тебя… У-у львицы е-есть…
«Говори. Говори», — приказывает взгляд Миланэ.
— Все к-красивые — они ж-жестокие. Но л-ль-вица — мило-с-сердна.
Но тут кто-то похлопал его по плечу:
— Хайни, не время надоедать, не время. Пошли.
— Он не причиняет мне неудобств, — с небольшим раздражением подняла взгляд Миланэ.
Но большой, рыжегривый лев с широченной мордой, в простоватой деревенской робе, подпоясанной толстым ремнём, не обращал на неё ни малейшего внимания.
— Нет, я просто говорю, что-что в-в-всё хорошо, — намного беглее заговорил сын Оттара, оставив ладонь Миланэ.
— Хайни, да что ж хорошего, отец у тебя помер. Пошли, дело есть.
— Я-я-я…
— Давай-давай.
Миланэ встала, уже не тая раздраженности.
Хайни ещё смотрел несколько мгновений на неё, а потом пошёл вслед лапище, что безжалостно тянула его прочь, к выходу.
Чуть постояв, держа одну руку на поясе, а второй поглаживая подбородок, Миланэ тоже вышла из дому и встала на крыльце. Вокруг был с десяток львов и львиц; первые курили трубки, вторые — грустно беседовали. Выискивая взглядом этого Хайни, сына Оттара, Миланэ уж нашла его, и тут её кто-то цепко ухватил за руку. Миланэ начинала раздражать эта манера здешних земледельцев без церемоний хватать тебя за всё, что им попадается на глаза. Она сама — простого происхождения, как унизительно говорят патриции, «чёрной кости»; но, тем не менее, у неё дома, в посёлке, нравы и манеры соблюдаются куда лучше.