Снова три мушкетера
Шрифт:
Арамис хотел что-то сказать, но иезуит властным жестом помешал ему это сделать.
— Он отправился учиться — ведь он не знал даже латыни, в то время как вам она уже досконально известна. Вы также оставили службу и поступили в коллегию. Вы сделали больше, приняв монашество.
— Сеньор, вы забываете, что, перед тем как начать учиться, святой Иньиго совершил паломничество в Иерусалим.
— Ничуть. Его позвал туда долг. Вы же, господин д'Эрбле, рискуя жизнью, выполнили свой долг в другом месте.
— Я не вполне понимаю вас, сударь.
— Я говорю о вашей поездке в Тур.
Арамис снова вздрогнул, на этот раз заметнее. Что-то изменилось в его лице, и иезуит понял,
— Вам это невозможно сравнивать, сеньор, и мне непонятно, зачем вы это делаете.
— Откуда вам знать, молодой человек, что возможно, а что — нет? Пути Господни неисповедимы и неизреченна милость Его. Наше с вами дело — верить и надеяться. In articulo mortis, [52] не так ли, господин д'Эрбле? Не хотите ли отправиться в Рим? — неожиданно спросил Бонавентура.
52
За секунду до смерти (лат.)
— Но мое монашество… Кроме того, я хотел бы завершить полный курс обучения в коллегии.
— Вы продолжите обучение в Риме.
— Есть еще немаловажное обстоятельство, которое удерживает меня, сеньор.
— Какое?
— Я — француз.
— Но и я — не итальянец. Сказано: «Omne solum forti partia est, ut piscubus aeguor». [53] У христианина нет родины, а у члена нашего святого ордена — тем более.
— Но сказано также: «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его». Это соблазн, сеньор. Мне хотелось бы отправиться в Вечный Город и припасть к Святому Престолу, но сейчас я не могу себе этого позволить.
53
Храброму, как для рыбы — море, любая земля — родина (лат.)
— Не надо уверток, сударь. Ваше сердце — в Туре. Что же — это так понятно в ваши годы.
В глазах Арамиса мелькнуло недоверие, не покидавшее его, впрочем, на всем протяжении этого необычного для него разговора.
— Этот соблазн, сеньор, я уже вырвал из своего сердца.
— Вы хотите сказать, что не оставили в нем места ни для кого, кроме Господа?
— Да, сеньор, — твердо произнес Арамис.
Магистр в задумчивости побарабанил сухими пальцами по столу.
— Errare humanum est. [54] Вы еще очень молоды.
54
Человеку свойственно ошибаться (лат.)
— И тем не менее это так.
— Жаль.
— Вы что-то сказали, сеньор?
— Я сказал — жаль.
— Право же, вы говорите загадками, сеньор.
— Вам непонятно?
— Видимо, мой разум слаб, сеньор.
— Не наговаривайте на себя, господин д'Эрбле. Вы догадываетесь, о чем идет речь. Вы из тех людей, которым слова зачастую лишь помогают скрывать свои мысли! Поездка в Тур, захоти вы сделаться немного догадливее, могла бы стать для вас тем же, чем сотню лет назад для дона Иньиго стало паломничество в Иерусалим.
Захоти вы сделаться чуть догадливее, я мог бы стать вашим кардиналом Контарини и ходатайствовал бы о вас перед тем, во власти кого снова произнести: «Digitus dei est hic!» [55] Я не требую от вас немедленного ответа. Поразмыслите на досуге. Но помните: Periculum in mora. [56]
Вернувшись в свою келью после разговора с магистром, Арамис долго лежал на топчане в полном молчании, не зажигая свечи. Затем он сел к столу и написал несколько строк своим мелким бисерным почерком.
55
Здесь перст Божий! (лат.) Бонавентура проводит аналогию с Игнатием Лойолой, который передал через кардинала Контарини, оказавшего ему покровительство, Устав Общества Иисуса для одобрения его Папой Римским Павлом III. Прочитав Устав, Павел III воскликнул «Digitus dei est hic!» — Здесь перст Божий!
56
Промедление смерти подобно (лат.)
Наутро, направляясь в коллегию, Арамис передал Базену аккуратно сложенную записку. Базен поклонился и исчез. Записку, написанную господином, слуга зашил в подкладку куртки, тщательно подобрав нитки соответствующего цвета, чтобы новые стежки были неотличимы от старых.
Вечером того же дня Базен выехал в Тур.
Глава шестьдесят шестая
Прощание с Атосом
Возвратившись в Париж, д'Артаньян в самом деле не помнил почти ничего из того, что ему сообщила ясновидящая Анна Перье. Но он смутно догадывался о том, что Камилла де Бриссар не умерла, хотя иногда ему казалось, что все бывшее с ним в харчевне «Герб Оверии» не больше, чем цветной сон, который сменился неприглядной, серой явью.
Молодой человек испытывал потребность поделиться своим горем с кем-либо близким. Но рядом не было никого из друзей. Он собрался отправиться на улицу Феру и навести справки об Атосе, но что-то остановило его.
«Не торопись, д'Артаньян, — сказал ему внутренний голос. — Тебе ведь известно, что скажет Атос по этому поводу. Конечно, он посочувствует тебе и судьбе несчастной Камиллы, но тут же утешит тебя в присущей ему манере. „Вам повезло, милый друг, — скажет он. — Нет в мире ловушки страшнее, чем ловушка, называемая любовью. Проигрывайте в этой игре всегда, сказал я вам однажды, а теперь повторю еще раз“. Именно таковы будут слова Атоса, а следовательно, мне просто не с кем говорить о бедной девушке. Значит, мне следует молчать».
Придя к такому выводу, гасконец отправился во дворец г-на де Тревиля, двор которого скорее напоминал мушкетерские казармы и где д'Артаньяну сказали, что капитан мушкетеров сопровождает его величество, который изволит охотиться на лис в Фонтенбло.
Вернувшись домой, наш герой обнаружил дожидавшегося его Атоса.
— Как я рад вам, дорогой Атос! — вскричал д'Артаньян. — Извините меня за то, что я невольно заставил вас ждать себя. Мне хотелось поставить в известность начальство о своем возвращении в Париж. Конечно же, мне следовало сперва пойти к вам.
— Вам не за что извиняться, любезный друг, — сказал Атос. — Я ведь и сам по приезде успел побывать у господина де Тревиля, прежде чем повидать вас. Я пришел предложить вам прогуляться, если вы не заняты.
— Атос, дел у меня не больше, чем у бронзовой статуи доброго короля Генриха на Новом мосту. Вероятно, мы с ним два самых больших бездельника во всем Париже.
— В таком случае — идемте.
— Отлично! Я только возьму новую шляпу.
Атос с печальной улыбкой наблюдал, как гасконец надевает шляпу набекрень, придавая ей залихватский вид.