Сновидец

Охэйо Аннит

Вайми поднял глаза. Он понимал, что изменился — после того, как у него на глазах погибла женщина, спасшая ему жизнь, после того, как он сразил её убийц. И все стали иначе относиться к нему — они не скрывали своих истинных чувств, или, быть может, замечали его чувства. Ради одного этого стоило пройти через кошмар.

— А как же война? — спросил он.

— Война? Ну, это дело долгое. У нас есть ещё несколько дней… правда, Неймур вновь ушёл в рейд, многие просто разбрелись… я даже не знаю, успеем ли мы собрать их. Но многие из тех, кто придёт в наши леса, умрут, и смерть их будет такой, что остальные вряд ли захотят за ними следовать. Даже

если нет, я не собираюсь опускать рук. Что будет в моих силах — я сделаю.

— А если нам не хватит сил?

Вайэрси пожал массивными плечами.

Глава 14

Вайми проснулся, когда чья-то босая нога погладила его поясницу. Он мгновенно развернулся и сел — одним гибким движением. Лина стояла над ним, широко улыбаясь.

— Уже давно встало солнце. А ты всё ещё спишь.

Вайми смущённо опустил голову. Он всегда просыпался, едва начинало светать. Но эта первая ночь в родном доме — первая после всех этих ужасов… он просто должен был выспаться. Именно тут, на мягкой, свежей травяной постели. Сейчас он стал лёгким и сильным.

— Извини.

— Почему? За что?

Вайми открыл было рот, но ничего не сказал. Он вдруг заметил, что Лина раскрасила себя для любви — чего не успела вчера. Тугие полукружия её груди покрывали тонко выписанные цветы со множеством лепестков и тычинок, их пестиками служили кончики её сосков. На лбу, над бровями, она нарисовала третий цветок, поменьше, внизу живота — небольшое мохнатое солнце.

Вайми мягко притянул подругу к себе, провёл чуткими губами по опущенным, подрагивающим ресницам, по животу девушки, неторопливо и старательно целуя её между бедер. Лина задышала чаще, её тело напряглось…

— Вайми, — сказала она, вскрикнув. — Прекрати…

Он насмешливо взглянул на неё из-под упавших на лицо волос, снова мягко потянул к себе… потом остались лишь слитные движения их тел и две пары внимательных глаз, расширенных от удовольствия. Маленькие прохладные ступни Лины скользили по его босым ногам, лаская и сплетаясь с ними… они скрестились на пояснице юноши… сжались в кулачки в резкой судороге предельного наслаждения. Пара перекатилась. Лина уперлась горячими крепкими ладошками в грудь юноши, его ладони — в её удивительно тугой, гладкий и теплый живот, втянутый и подрагивающий от глубины ощущений. Блестящая кожа Лины яростно переливалась над мышцами, и Вайми испуганно вскрикнул, когда где-то глубоко в нём вдруг вспыхнуло солнечно-белое пламя…

* * *

Они замерли, влажные, часто дыша. Вайми с минуту лежал неподвижно, потом повернулся. Лина сидела рядом, глядя на него.

— Извини, — повторил он. — Я ничего не мог с собой сделать. Ты такая красивая…

— Это естественная реакция для юноши.

— Нет. Не естественная. Естественная — это когда знаешь, что всё правильно. А я… То есть, когда я делаю тебе хорошо… мне очень это нравится. А когда я… наслаждаюсь тобой, я чувствую себя виноватым.

— И мне нравится… делать тебе хорошо. А когда я… езжу на тебе, я тоже… но что ещё мы можем делать?

— Есть что-то ещё. О чём мы не знаем.

— Что?

— Мы с тобой любим друг друга, но этого, наверное, мало. Или мы просто что-то делаем неправильно.

— Что? Что тебе не нравится?

— Я… я не знаю. Когда я говорю с тобой, мне хочется тобой обладать. Когда обладаю — кажется, что лучше говорить с тобой о чём-нибудь хорошем. Если бы я только знал, чего

хотеть… Это что-то… невыразимое. Удовольствие и радость — разные вещи, Лина. Удовольствие только здесь, — он погладил низ живота. — Радость — везде. Наверное, всё дело в этом. Наши самые сильные переживания связаны вовсе не с любовью.

— Расскажи о каком-нибудь из них, — попросила Лина. — Самом приятном, — она осторожно коснулась четырёх рваных шрамов на его левом бедре. — Наши самые сильные переживания редко бывают приятными.

Вайми кивнул. Эти шрамы подарил ему пардус, — он напал внезапно, сзади, так быстро, что юноша не успел даже поднять оружия. Зверь сбил его с ног и начал рвать. Голыми руками Вайми не мог с ним справиться. Лишь когда пардус решил прокусить ему горло, он смог сунуть ладони в его пасть и разорвать её. Потом добил зверя кинжалом. В глазах его друзей это могло сойти за подвиг. Но он был один.

Когда он понял, что может умереть, его охватил дикий ужас. Он успел вовремя промыть раны — пока гниль с когтей пардуса не попала в кровь и пока он не ощущал боли в возбуждении боя. Но вот рыться пальцами в ране и сознавать, что это тёплое, скользкое — это ты, твоя плоть… когда боль вернулась, стало лучше. Мучительно, но не так страшно. Естественно. Но ему предстояло самое трудное — дойти до дома. Проделать почти полный день пути. И притом на ногах, потому что ползти вышло бы далековато…

Вайми повезло — пардус не задел сухожилия, и он мог идти… если не думать о боли. Что ж, он и не думал — за ним увязалась стая диких собак, привлеченных запахом крови. Двух он застрелил из лука, остальные отстали — но всё время шли за ним в отдалении.

До этого Вайми уже много раз смотрел в глаза смерти, но лишь недолгие мгновения. Теперь же…

Тогда он понял, что такое страх. Именно страх спас его — страх быть растерзанным заживо, страх умереть от боли и потери крови. Именно страх заставил его идти и отбиваться, невзирая на раны, с которыми любой в племени не вставал бы дней десять. Вайми добрался до селения — но лишь потому, что невыразимо боялся умереть. Когда его начали хвалить за стойкость, он не понял. Он дошёл всего лишь потому, что хотел жить. Что может быть героического в спасении собственной шкуры?

* * *

Юноша зло помотал головой. Раны на нем заживали быстро, как и на любом из племени — кроме тех, что получила его душа. На первый взгляд, совершенно безобидных, но на самом деле не таких.

— Самые яркие мгновения жизни я провёл не с тобой, — глядя Лине в глаза, сказал он. — И ни с кем. Один. Сам по себе.

— Как? — она прищурилась.

— Ну, ты же знаешь…

Он отвернулся. Величайшее из доступных ему удовольствий — в ветреный день взбираться на высокое, одиноко стоящее дерево, пока ствол ещё мог выдерживать его вес. А потом качаться вместе с ним, с нетерпением ожидая каждого нового порыва. Он падал вместе с деревом, поднимался, вновь падал… и, полуживой от страха и восторга, порой начинал смеяться и бессвязно петь от безотчетного восхищения. Его воображение работало с бешеной скоростью, сердце то сладостно трепыхалось в груди, то замирало. Часто рывки были столь сильными, что сбивалось дыхание и начинала кружиться голова. Это, впрочем, ему не мешало. Он цеплялся покрепче и продолжал смотреть, взлетая и опускаясь в величайшем приближении к полету, какое только знал. А во снах он летал сам — и так реально, что просыпался с замирающим сердцем, едва дыша от восторга.