Сны из пластилина

Касымов Данияр

Лишь в тот самый день, перед открытием церемонии вручения дипломов, когда среди гостей она обнаружила несколько почетных профессоров, давно не преподававших и, как правило, не присутствовавших на подобных мероприятиях, Министра образования страны и пару видных общественных деятелей, она уверовала в то, что такое в принципе возможно. Да и в воздухе, как ей казалось, витало какое-то нависшее ожидание, почти предвкушение, – ощущение, которое было почти осязаемо. К тому же местами ловила на себе сияющие взгляды некоторых гостей, ей вовсе незнакомых. И, наконец, главное: никто из профессоров, столь охотно перекидывавшихся словами с другими выпускниками и выпускницами, к ней не подходил до начала

церемонии, будто намеренно избегая, а их приветствия с ней отдавали напущенной и столь нехарактерной формальностью, – это было последним фрагментом, гармонично и безошибочно уложенным ее цепким сознанием в мозаику. Картина теперь была полна, и, «отойдя от нее на пару шагов», чтобы лицезреть полученный результат, она с трепетом разглядела отчетливые очертания заветного растения. И тут ее накрыло. Ей стало страшно, не волнительно, но страшно, оттого, что она может быть удостоена такой чести. Она была к этому не готова, совершенно не готова. Ей позарез нужно было время, чтобы переварить и принять это известие, хотя бы самую малость, совсем чуть-чуть, но – увы! – времени не было, все вокруг вдруг понеслось и завертелось… и вот уже предпоследняя выпускница – ее близкая подруга Миранда, пожимала руку ректору Университета, принимая диплом и поздравления, стараясь как можно быстрее вернуться в ряды выпускников, ибо все уже понимали, что все это, все они – это только прелюдия, фон, где «главное блюдо», которого ждали больше четверти века и, наконец, дождались, это она – дитя гетто с дворянской кровью! Пауза длилась мгновение, но она была пропастью, куда ее бросило; она неслась вниз в свободном падении от подступающих эмоций, над которыми была уже не властна. Все сто семьдесят человек – выпускники, профессора, гости, затаили дыхание, погрузив огромный церемониальный зал Университета в совершенное безмолвие. Наконец до предела наэлектризованный воздух прорезал торжественный голос ректора, выдававший волнение: «И разум, жаждущий правды, – Симона Китри фон Армгард, – Оливковая ветвь Университета Офенизии!», вознеся вверх маленькую настоящую ветвь оливкового дерева из поданной шкатулки, и сама вся сияя от волнения и восторга, радуясь тому, что и на ее век выпала честь хоть раз провести этот ритуал. Последние слова утонули во взорвавшемся гвалте всеобщего ликования, сотрясавшем своды зала. Никто уже ничего не слышал и лишь в голове Симоны, словно в бреду, эхом отчетливо отдавалось «фон Армгард! фон Армгард! фон Армгард!» Что было потом, Симона помнила плохо, только фрагментами, как вспышки они сохранились у нее в памяти: гул в ушах от всеобщего восторга, оваций и восторженных криков, глаза Изабеллы – ее вечной соперницы в учебе, которую она почти ненавидела (и это чувство было взаимным), полные искренних и восхищенных слез, бурно рукоплескавшую ей, Оливковая ветвь уже в ее дрожащей руке, чей-то голос в ушах, витражное огромное окно старинного зала в древней мозаике, сквозь которое падал играющий цветами свет в зал, и пламенный взгляд своей мамы – старшей фон Армгард, пойманный в толпе, величаво обращенный на нее, полный гордости и… благодарности, – это почти все, что сохранила ее память, истерзанная эмоциями. Только потом, когда она смотрела видеозапись с церемонии, она увидела, что происходило: что после слов ректора она долго не выходила на помост, вся сотрясаемая рыданиями, с лицом, закрытым руками, что ректор долго ей говорила что-то, а она ей даже что-то отвечала, что она, обернувшись к залу с поднятой Ветвью в левой руке, и дипломом в правой, долго стояла так, объятая непрекращающимися овациями, безудержно рыдая, что все выпускники подбрасывали вверх свои выпускные академические шляпы, что при ней ректор торжественно передал еще одну шкатулку подошедшему и постаревшему господину

Эзекелю Браска, чтобы тот выгравировал на стене Университета ее имя, как он это сделал двадцать семь лет назад, что она пожимала руки всем профессорам, и каждый ей что-то говорил, и что на протянутую и дрожащую руку своего курирующего профессора, она, вместо рукопожатия, бросилась той на шею, заключив ее в объятия и содрогаясь от очередной волны рыданий, отчего ее треугольная шляпа слетела с головы и покатилась по полу, и что потом она буквально утонула в объятиях выпускниц…

То была коллективная экзальтация, почти экстаз. Все любили ее в тот момент, даже недруги, и любили совершенно искренне, ибо она подарила всем исторический момент в жизни Университета, который случается безумно редко; она подарила всем им возможность стать частью Истории, а не просто очередным безликим выпуском учебного заведения… А Симона? Кроме Ветви она обрела еще и свою фамилию, которая с того момента наконец стала ее неотъемлемой частью; то было необъяснимое чувство, которое она и не пыталась истолковать, просто вдруг стало легче и впредь она воспринимала ее так же, как и свое имя.

Фотографию, где она запечатлена с красными, опухшими от рыданий глазами, но сияющим взглядом, и этот диплом, с надписью под символом – «Разум, жаждущий правды», она намеренно повесила в кабинете, но не для гостей и посетителей, а для себя, исключительно для себя. Они были своего рода путеводной звездой в ее трудах, в ее карьере, чтобы за рабочей рутиной, сквозь годы, она не забыла свои самые смелые мечты и идеалы, которыми так полны амбициозные студенческие годы, не знающие компромиссов, чтобы за трудовыми буднями она не «застоялась» и не «измельчала» в своих стремлениях. Выбор именно этого снимка, сделанного в пылу момента, был не случаен; это была не та официальная фотография, сделанная после того, когда страсти улеглись, безупречно отрежиссированная, которую и вывесили в Университете. Но то был чарующий кадр, поистине живой снимок, запечатлевший всю ее, – ее мечты, чаяния, страхи и счастье, в одном моменте, сердцем которого был взгляд ее небесно-голубых глаз, сверкающих сквозь пелену слез; взгляд, обращенный на тебя, но устремленный в бесконечную даль.

Фотография и диплом так и кочевали вместе с ней на протяжении всей ее профессиональной карьеры, из года в год, из кабинета в кабинет, вот уже тридцать пять лет. Они и привели ее сюда около восьми лет назад. В моменты, когда она находилась на распутье своей профессиональной жизни, они порой подсказывали ей верный путь для продолжения, а подчас и вгоняли в безутешные метания и поиски себя, ставя под сомнения все ее достижения, лишая покоя. Они были ее маяком, ее лакмусовой бумажкой «в поисках Правды».

И сейчас, госпожа фон Армгард смотрела на юную Симону, а та на нее.

Годы скорее дали свое, чем взяли: из юной студентки с приятной внешностью, визуально хрупким, но сильным телосложением, пепельно-русыми волосами, так выгодно выделявшими ее глаза цвета лазурита, мерцавшими словно ожерелья, она превратилась в очаровательную женщину, внешняя красота которой была достойным обрамлением красоты внутренней. Ее движения были степенны и плавны, в них читалась уверенность и железная воля, а поведение и манера держать себя выдавали блестящий ум с налетом жизненной мудрости, и человечность, не тронутую взлетом ее карьеры. И только глаза, а точнее взгляд, остался не подвластен времени, все также пронзая своим сиянием.

Разумеется, она отнюдь не была лишена недостатков и изъянов характера, о которых и сама прекрасно знала, но они лишь подчеркивали и напоминали, что она все же человек; об этом легко можно было забыть, если водрузить на ее голову лавровый венок, по примеру античных богинь.

Конец ознакомительного фрагмента.