Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна
Шрифт:
— Я бы переспал с тобой, если бы ты не была такой толстой, — и улыбнулся своей страшной улыбкой-оскалом.
— Пришлось проглотить, потому что не могла же оставить Детку без долгих бесед с возлияниями, криками «Вон!» и «Вернись немедленно!», без обсуждения всего, что происходило в Академии, в стране, в мастерских и подвалах непризнанных гениев. Без жизни. Потому и проглотила, а еще потому, что сказал правду. Но спать с ним не стала бы ни при каких обстоятельствах: Кирик был не из ее, — из какого-то другого опасного мира.
Да, Детка ему многое прощал. Чего стоили вот такие перлы:
— Вы
Или вдруг заявлял:
— Я люблю вашего старого Самсона, а нового — нет.
Или:
— Вот этот бюстик великого ученого, что-то приторное женственное, он действительно был таким?
— Это лучше спросить у моей жены, ей лучше знать.
Вот до чего доходило, правда, оба были пьяны.
В пятьдесят седьмом, когда во время фестиваля молодежи в парке Горького открылась выставка, они много говорили об Америке, об американском искусстве, и этот наглец, который западнее Москвы не бывал, мог себе позволить такое:
— Вы ненавидите Америку, потому что не понимаете ее совершенно.
Да нет, бывал западнее. Был ранен при взятии то ли Берлина, то ли Кенигсберга. На фронт ушел в восемнадцать. Вернулся искалеченный и принялся за учебу. Необычайная жажда знаний. Детка говорил, что у него «влажные мозги». Интеллект довольно редкое приложение к таланту живописца или ваятеля, исключение Миша и… Кирик. Кирик был талантлив. Почему был, он где-то есть, где-то на Манхэттене или в Бруклине, скорее всего на Манхэттене, слышала, что не бедствует. Правда, все его монстры вызывали в ней ужас, но Детка говорил, что талант незаурядный, а она верила Детке.
И потом… Все-таки на конкурсе монумента Победы проект Кирика занял первое место. Конечно, замотали, монумент делал другой скульптор. Кажется, это был пятьдесят третий… А, может, позже… Детке в Кремле вручали очередную премию, был тихий скандал: когда все в зале встали, что-то приветствуя «в едином порыве», Кирик остался сидеть. Но запомнила не из-за скандала, а потому, что встретила Поля Робсона, ему тоже вручали премию. Они знали друг друга по Нью-Йорку, и Поль сел рядом с ней на банкете. Сначала он рассказал, как в сорок шестом Генрих помог ему организовать поход против суда Линча, потом вспоминали общих знакомых, музыкальные вечера в Русском доме, благотворительные концерты для ее Общества, а в глазах Поля все время был немой вопрос. Потом он опять съехал на рассказ о походе против суда Линча и на помощь Генриха.
Вокруг уже разговаривали громко, банкет развивался по нарастающей.
— Он очень одинок и не очень здоров, — сказал певец как-то слишком протяжно даже для его южного акцента. — Я собирался посетить вас, передать от него привет — и тут такая удачная встреча.
Вдруг она догадалась, что за вопрос таился во взгляде черных навыкате глаз знаменитого певца и борца за мир. И одними губами произнесла: «Никогда».
Он чуть прикрыл веки. Он понял: Генрих никогда не должен приезжать в Советский Союз. Никогда, ни за что. Это и был ответ, который Генрих поручил привезти от нее.
А с Кириком как-то замяли, все-таки фронтовик. Кирик ютился в крошечной мастерской на Масловке (кстати, выхлопотал для него Детка), ходил
И, конечно, череда подруг. От приблудного вида молодых девчонок до благополучных деятельниц серьезных учреждений. Эта сторона его жизни была ей известна из оговорок Детки и рассказов Нинки.
По Нинке дело обстояло так: существовали жена и сын, которым, когда были деньги, оказывалась щедрая материальная помощь. Была официальная подруга, что-то вроде гетеры, Нинка так и сказала, и откуда только слово такое узнала? Гетера вела дела, к ней приходил с друзьями, у нее столовался, с ней советовался.
По Нинкиным сведениям, там практиковалась любовь втроем, вот с этими самыми приблудного вида.
И хотя сам Кирик, с его круглой мелкокурчавой головой, крепкий, с короткой улыбкой-оскалом, у нее вызывал чувство тайного страха, женщины липли к нему. Особенно падки оказались залетные иностранные богачки-бездельницы, во множестве слетевшиеся в Москву в начале семидесятых. Они-то, наверное, и помогли с отъездом.
От Кирика шло дыхание неведомой сокрушительной силы, вот сила эта и вызывала ужас, который она ловко скрывала даже от Детки. Она только притворялась строгой хозяйкой и женой, когда заполночь спускалась в мастерскую и, выразительно глядя на знаменитый пень, уставленный бутылками и тарелками, приказывала:
— Все, все, все! Метро закроется через десять минут, или я постелю вам здесь, а ему пора спать, не мальчик.
Это о Детке. Кирик смотрел в упор и играл желваками, он понимал, что на самом деле она боится его. Да и как было не бояться. Один раз в мастерской видела, как он пинал мертвецки пьяного дружка-критика:
— Вставай! Пора уходить! Вставай, чекист!
У Кирика было своего рода помешательство: он всех подозревал в сотрудничестве с КГБ.
Даже с ней один раз по пьянке выдал себя, думал, что ее нет дома, и спросил форматора, ввалившись в мастерскую:
— Дед дома? Нет? А чекистка?
— А чекистка здесь, — ответила она с антресолей.
— Выпить дадите? Замерз, как собака.
Вот и весь инцидент, но конечно же засело занозой: «Обычная дурь или догадывается?»
И конечно же непозволительное Детке: «У вас выдающаяся интуиция, но не выдающееся образование». После этих высказываний решила положить конец его визитам, думала, что сумеет накрутить Детку, но Детка накруту не поддался, что было удивительно, а усмехнувшись, сказал свое, часто непонятное:
— Правда, что у мизгиря в тенетах: муха увязнет, а шмель пробьется.
Детке было интересно с Кириком.
Господи, сколько же было ужасного, а ведь продолжали жить среди всей жути, жить, ходить на вернисажи, на приемы… Да, приемы… Ужасный в шестидесятом, специальный, для интеллигенции, на даче у Правителя в селе Семеновском. В разгар застолья хлынул ливень. Охрана и официанты подхватили и удерживали тент, провисший от мощного водопада, а пьяный лысый Правитель все не мог остановиться. Прицепился к худенькой чернявой поэтессе и разоблачал, разоблачал. Она сначала что-то возражала высоким резким голосом, но, поняв, что это только раззадоривает хозяина, замолчала. Так и стояла навытяжку, с выделяющимися черными бровями на бледном увядшем лице. А ведь ее поэмы печатали в хрестоматиях!