Сны Персефоны

Белая Яся

На диване, что раскинулся тёплым островом в центре комнаты, с попкорном сидят Загрей,[2] наш с Аидом сын, и его верная подруга Макария «Блаженная Смерть». Они не замечают нас, поглощенные очередным творением Голливуда, которое плещет пёстрыми красками с двухсотдюймовой телепанели.

Аид бережно опускает меня в одно из кресел, накидывает на колени плед и лишь тогда ехидно интересуется:

— Молодежь, что вы там такого увидели, даже нас не заметили?

Загрей оборачивается, машет мне рукой (и

это матери-то, с которой не пересекался почти два месяца!) и, улыбаясь, говорит:

— Да смертные снова фильм про нас сняли. И ты, отец, там снова собираешься захватить мир.

Даже рожки в его чёрных волосах выглядят задорными и довольными. Или, может, меня просто всё умиляет в сыне? Ведь я так давно его не обнимала.

— А как же, — усмехается Аид, — только тем и занят.

— А Зевс, конечно, весь такой няшка, снова спасает героев, карает виновных, — дополняет Макария.

— Ну, хоть тут правильно, а вот за словечки — лишаю пяти процентов премии.

Макария дуется, складывает руки на груди.

Аид садится в кресло рядом со мной, переплетает наши пальцы и цыкает на незадачливых кинолюбов:

— Кто разрешил покидать пункт управления? — Загрей подбирается, Макария задевает ведёрко с попкорном, которое до этого примостила на поручень дивана, и тот белой крошкой рассыпается по полу.

Продолжать Аиду не приходится: они выключают телевизор и быстренько убегают прочь.

Я тянусь за Загреем, но меня удерживает Аид: успеешь ещё! нечего баловать!

Покоряюсь, склоняю голову на плечо мужу.

Он перебирает мои волосы и произносит тихо:

— Сешат просто исчезла. Растворилась. Тот[3] искал её всюду. Но никто даже не помнит о ней. А теперь пропадают и мифы, упоминания, любая информация, связанная с Сешат.

Грустно улыбаюсь:

— Какая ирония — исчезают записи о Богине Письменности.

— Если бы ирония, — отзывается Аид и вскидывает на меня тёмный нечитаемый взгляд: — Знаешь, что происходит с богом, когда исчезают его мифы?

Мотаю головой: нет! Но страшная догадка уже гложет.

— Бог и сам начинает забывать, зачем он здесь. Забывать о своей божественности. Теряет способности. И становится…

— … смертным, — холодея, заканчиваю я.

— Да, — глухо отзывается Аид. — А мы-то наивно полагали, что нашей погибелью станут гиганты.

С гигантами было легче: там мы знали, против кого сражаемся и какова их конечная цель. Тут же — приходится воевать с незримым противником, разум, которого, потёмки.

— Невидимка против невидимки, — невесело иронизирую я, намекая на шлем невидимости моего мужа.

— Мне бы зацепку. Хоть какую-то. Кто и зачем, — почти с отчаянием произносит он.

Я протягиваю руку, касаюсь его жёстких тёмных, как сам мрак, волос, спускаюсь на скулу, веду пальцем

по щеке.

Мой муж не блистает яркой красотой олимпийцев. Скорее его черты резкие, даже немного грубые. И, в сочетании с обычно мрачным, холодно-надменным выражением лица и нелюдимостью, производят почти отталкивающие впечатление. Из-за чего его даже на Олимпе сторонятся и ненавидят: там не любят непривлекательных. Это для олимпийцев почти грех. Но для меня Аид вот уже несколько тысяч лет — самый красивый мужчина во вселенной.

Он перехватывает мою руку, целует, прижимает к щеке, устало прикрывая глаза. А я любуюсь тем, как густые тёмные ресницы отбрасывают тени на высокие скулы.

— Что же мы теперь будем делать?

— Ждать, — едва слышно, на выдохе, — пока исчезнет ещё кто-нибудь.

Ожидание оказывается недолгим. Не успевает Аид договорить, как оставленный им на столе голограф вспыхивает голубым, и над столешницей появляется маленькая, полупрозрачная Афродита, словно изящная стеклянная статуэтка.

Захлёбываясь слезами, она сбивчиво рассказывает:

— Геба[4]… мы просто… по магазинам… а потом… я не успела оглянуться… исчезла…

Аид подбирается, как хищник перед прыжком.

— Оставайся, где стоишь, — рявкает он.

И Афродита, округлив испуганные, лазурные, как безоблачное небо, глаза, кивает, отчего золотистые кудряшки, обрамляющие идеальное, кукольное личико, смешно подпрыгивают. Я отмечаю это, хотя веселится сейчас вроде не с руки.

— Загрей! — на крик отца сын выскакивает, будто из-под земли. — Ты за старшего. Докладываешь мне, что происходит, каждые десять минут. Если с матерью…

Загрей, который всё это время, вытянувшись во фрунт, чеканит на каждый приказ: «Да, Владыка», на последней фразе хмыкает и говорит:

— Последнее мог бы не добавлять.

— Я рад, что ты всё понял, — говорит Аид, наклоняясь, целует меня в макушку, и уносится в чёрном вихре.

Загрей глядит ему вслед, а потом — переводит взгляд на меня. Шагает, падает на колени и на выдохе шепчет:

— Мама!

Я чувствую, как глаза начинает щипать, а в груди всё сжимается.

Порывисто обнимаю сына, треплю по чёрным волосам, нежно глажу рога, которых он так стесняется. Глупый.

Аид не позволил мне вволю натешиться с сыном.

«Ты из него тряпку сделаешь! А он должен быть воином».

Поэтому мой мальчик, на которого с юных лет возлагались большие надежды и свалилась огромная ответственность, рано ссутулился и стал выглядеть куда старше своих лет. Мне даже стыдно, что на вид я моложе сына. Но для Богини Весны, вечная юность — дар и проклятие.

Загрей поднимается и протягивает мне руку:

— Идём, мама. Будем выполнять два поручения отца одновременно.