Сны под снегом(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)
Шрифт:
Не слышу собственного голоса.
Только воющие волны бьют в перепонки, сейчас прорвут их, зальют мозг, волны, нет — вьюга, перед глазами клубящийся снег; оглушенный, шатаюсь, acidum sallicilicum, чудесное лекарство, шатаюсь под его мощными ударами и падаю.
Выламывают руки назад, пишите, Салтыков, монокль в глаз и из глаза.
Ваше Величество, снова в Вятку?
За неблагонадежные мысли, за жареных рябцов, за Нечаева, к судьям повернувшегося спиной, за призывы свергнуть строй при помощи acidum sallicilicum действительный статский
Пощады, пощады.
Волны в перепонках и мрак.
Наконец-то вы проснулись. Как самочувствие?
Рука.
Я шевелю рукой.
Не болит.
Поистине чудесное средство.
Я забыл вас предупредить, Михаил Евграфович, чтобы вы легли, принимая салицил.
Это не из того путешествия сон о двух мальчиках: о мальчике без штанов и мальчике в штанах, ни сон о разговоре правды со свиньей, ни новый мой приятель, Лорис-Меликов, ни приключение с Анненковым, под заглавием: старость.
За границу теперь почти каждый год; знаю, что до Вержболово — самовар, после Эйдкунена — сосиски; только сердце в пропасть всякий раз, когда приближаюсь к границе; с нашей стороны: что снова к чужим, подозрительно, ах, подозрительно, лучше возвращайся домой, пока мы добрые; с той стороны, когда возвращаюсь: а, наконец-то, третий месяц с наручниками ждем, а ну, живо, открой чемоданы; ihr Toren, die ihr im Koffer sucht, hier werdet ihr nichts entdecken, die Kontrebande, die mit mir reist, die hab ich im Kopfe stecken; но и в сердце, и в голове они читать умеют: нет спасения.
И хоть еще никогда — всякий раз то же самое.
Позже однако случается, что погружаюсь в сон; между Бромбергом и Берлином мне приснился такой сон: на улице немецкой деревни я встретил мальчика, лет может восьми, в штанах и башмаках.
Скажи, немецкий мальчик, спросил я, ты постоянно — в штанах?
Да нет, сударь, когда ложусь, снимаю.
А знаешь ли ты, мой мальчик, что существует страна, в которой.
Было бы очень жестоко с вашей стороны так шутить, господин.
Ввиду такой точки зрения немецкого мальчика, по манию волшебства (не надо забывать, что дело происходит в сновидении), тут же рядом появляется его русский сверстник в длинной покрытой грязью рубахе.
Между обоими мальчиками разыгрывается довольно длинный диалог, так что я лишь отрывки из него приведу.
Эй, колбаса, ты мне вот что скажи: правда ли что у вас яблоки и вишенья по дорогам растут, и прохожие не рвут их?
Но кто же имеет право рвать плод, который не принадлежит ему.
У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали. У нас намеднись дядя Софрон мимо кружки с керосином шел — и тот весь выпил.
Но ведь он, наверно из-за этого болен сделался?
Разумеется, будешь болен, как на другой день при сходе спину взбондируют!
Ах, неужели у вас.
А ты думал гладят. Стой, чего испугался! Это нам которые из простого звания, под рубашку смотрят, а
Ах, как мне вас жаль, как мне вас жаль!
Сами себя не жалеем, — стало быть, так нам и надо. Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник.
Никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет. Знаешь что, русский мальчик, остался бы ты у нас совсем. Право, через месяц сам будешь удивляться, как ты мог так жить, как до сих пор жил.
Еще чего, у нас дома занятнее.
Что же тут занятного?
Да, ты ждешь, что хлеб будет, — ан вместо того лебеда. А послезавтра — саранча. А потом выкупные подавай. Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался.
Я полагаю, что вам без немцев не обойтись.
На-тка, выкуси. За грош черту душу продали.
Мы за грош, а вы — так, задаром.
Это уже намного занятнее — задаром.
Тут крик меня разбудил: спасите! грабят! Это едущему в моем купе слуге Империи приснился сон, что чиновники делят башкирские земли, а его при этом дележе снова позабыли. Мы подъезжали к Берлину.
Второй диалог приснился мне в парижской гостинице; кроме двух героинь свиньи и правды — некоторое участие принимала в нем еще и публика.
Правда ли сказывают на небе-де солнышко светит?
Правда, свинья.
Так ли, полно? По-моему, это все лжеучение.
Лжеучение, подхватывает публика, лжеучение.
А правда ли, будто свобода-де есть драгоценнейшее достояние человеческих обществ?
Правда, свинья.
А по-моему, так и без того у нас свободы по горло. Хочу-рылом в корыто уткнусь, хочу — в навозе кувыркаюсь, какой еще свободы нужно! Изменники вы, как я на вас погляжу.
Изменники, гогочет публика, марш в участок!
Зачем отводить в участок, я своими средствами. (Хватает правду за икру.) А правда ли, сказывала ты, что для всех один закон писан? Об каких это законах ты говорила? Признайся, что ты имеешь в виду?
Правда корчится от боли и молчит.
Свинья пожирает правду.
Публика приходит в неистовство: любо! нажимай, свинья! Еще отзывается, распостылая!
Тут меня разбудила консьержка, что аж снизу мои стоны услышала.
Когда я ей сон рассказал, она вовсе не удивилась.
Mais cela m’arrive tous les jours!
Оказалось, что напротив помещался свиной рынок и туда каждую ночь привозили транспорты свиней, чей визг соответствующим образом действовал на воображение квартирантов.
Ну вот: абстрактный казалось бы сон, а хрюкающая действительность у его таинственных истоков.
Эта молодая и нарядная дама, которой принадлежит весь Париж — цветочные магазины и дома моды, заискивание продавщиц и улыбки под усами уличных донжуанов, эта дама, которая в сопровождении зеркал-льстецов каждый день отправляется на штурм галантерейной Бастилии и неизменно возвращается с лаврами, и к тому же с добычей в нанятой колеснице — это моя жена, Елизавета, урожденная Болтина.