Сны под снегом(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)

Ворошильский Виктор

A poigne в сладкой Франции.

Тут не говорят: нигилист, только коммунар.

Но делают с ними то же самое.

А в Национальном Собрании проходимцы по куску Францию сжирают.

Чужая страна, а сердце кровью обливается.

На улицу б не выходил, чтобы не смотреть на это.

На парижскую улицу?

Не выйти на парижскую улицу?

Туда, где солнце веселое и воздух веселый, и люди.

Где за столько лет впервые.

Я не в силах это произнести.

Боюсь, не сумею выдавить

из себя.

Где за столько лет я впервые счастлив.

Я никогда не мог себе представить, чтобы человека могла охватывать радость при виде какой-то площади.

Но очутившись на Place de la Concorde поистине, убедился, что.

Это невероятно.

Самый угрюмый, самый одинокий и больной человек — и тот непременно отыщет доброе расположение духа, и такое сердечное благоволение, как только очутится на парижском бульваре.

Конечно — до тех пор, пока не встретит соотечественников.

На каждом шагу натыкаюсь на них.

В Caf'e de l’Op'era блаженствующий Соллогуб: вы были в Баден-Бадене, как жаль, если бы я знал, я бы зашел засвидетельствовать почтение.

Ведь вы же меня видели на променаде и ждали, пока я первый поклонюсь.

Я, Михаил Евграфович? — словно пораженный.

Отворачиваю голову, а тут — Стасюлевич, как старая обложка, из которой вырвали книгу.

А вы все притворяетесь злым, смеется Тургенев.

Ведь вы же человек огромной доброты, ну, конечно же, наивный и добрый, а притворяетесь драконом.

Я — добрый? Только этого мне недоставало: добрый!

Тут по крайней мере, в Париже, вы бы, пожалуй, могли.

Мог бы, мог бы! Видно не могу. И зачем?

На завтраке у Тургенева знакомлюсь с французскими писателями.

Флобер — это мощь.

Золя — да, порядочный, но бедный и забитый.

Все остальные — импотенты и пустозвоны.

Альфред, потягиваясь утром в постели, вдруг вспомнил, что от Селины прошлой ночью пахло теми же духами, какими обыкновенно прыскается Жюль! Это обеспокоило его, особенно же, когда он осознал, что эту ночь провел не с Селиной, а с Клементиной.

Хапуга Стасюлевич романы Золя с рукописи переводит и еще нравоучения ему читает.

А вы тоже редактируете журнал?

Золя смотрит на меня глазами собаки жаждущей ласки.

Помогаю Некрасову.

Ааа. Так может быть вы — он заикается и краснеет — взяли бы у Тургенева мой адрес.

Весьма охотно, но однако раз Стасюлевич.

Да, да, бормочет Золя, конечно.

Он стесняется сказать, что хотел бы немного больше зарабатывать.

Мы все, вмешивается Гонкур, рассчитываем на русскую публику.

Это старший из братьев, младший недавно умер, но этот, говорят, более способный.

Пишет для Стасюлевича фельетоны.

На русскую публику?

Сейчас во Франции мало кто читает,

а у вас.

Выхожу с завтрака униженный.

Среди детей, воробьев и ротозеев, на солнечную парижскую улицу.

Париж чудесен.

48

Ах, прошу, ах, очень прошу, Михаил Евграфович, мне это так важно.

Что этот шут снова выкинул.

Акт первый, сцена вторая, Модест выходит, Аркадий входит, Митрофан в сторону, Аркадий — Митрофану.

Charmant, charmant!

Глупый шут, читает и сам смеется и на всех поглядывает, хихикают ли тоже.

Тургенев, как благовоспитанный человек, тоже улыбается и говорит: да, в этом лице есть задатки.

Неправда!

Как вы смели, как вы смели приглашать меня слушать такую гадость.

Я знал, что будет вздор, но что вы позволите себе подлость, подлость, подлость.

Михаил Евграфович, я, но, Михаил Евграфович.

Да, да, граф Соллогуб, вы не отличаете, что подло, а что не подло, да.

А вы, Иван Сергеевич, это ваша вина, это вы выдумали это словечко, а теперь каждый идиот, каждый мерзавец, вы слышали, что он здесь читал, нигилист-вор, комедия о нигилисте-воре, подлость, подлость, подлость, меня пригласили на такую подлость.

Михаил Евграфович, я извиняюсь, я не думал, я это сожгу, хотите сейчас сожгу.

Стыдно, стыдно, в вашем возрасте, стыдно, он не думал, что оскорбит меня, думал, что мне удовольствие доставит, стыдно.

Михаил Евграфович.

Воды.

Надо ему расстегнуть воротничок.

Я это сожгу, простите меня, ах, умоляю, не сердитесь на меня, поцелуйте меня в знак того, что уже не сердитесь.

Извините, граф, мне кажется, я немного вспылил.

49

Ницца воняет.

Ницца жалкая.

Ницца мне совсем не помогает.

В апельсиновой Ницце подыхаю как в петербургской берлоге, среди запаха человеческих экскрементов (предусмотрительные арендаторы поливают ими сады) и гама отечественной сволочи (она заполонила все приморские виллы, на награбленные в России деньги покупает солнце Франции и французские упоительные ночи), не выхожу на солнце, не сплю по ночам, с изболевшимся сердцем и распухшими руками подыхаю в апельсиновой Ницце.

Из Петербурга телеграфировал Унковский о новом необыкновенном средстве от ревматизма.

Оно называется acidum sallicilicimi.

Доктор Боткин первым испробовал его в своей клинике.

Один пациент через четыре часа встал и пошел домой.

Возьми одр свой, и иди.

Доктор Реберг, я тоже хочу взять одр свой, и пойти.

Семь грамм в течение семи часов и ничего, только звон в ушах и пот стекает ручьями.

Ты что-то мне сказала?

Я глух, как пень.

Глу-у-у-у-у.