Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине
Шрифт:
Кстати, дневник надо припрятать куда-нибудь подальше. На дачу? В сундук к старым бумагам? Ежели случится обыск, то только на городской квартире. А найдут стенограмму — по головке не погладят.
ОТ АВТОРА:
Как замечает советский историк В. С. Антонов, «знаменитая речь Мышкина на суде
Возможно, нынешнему читателю трудно представить себе истинное значение речи Мышкина для того времени. Но вот как встретили выступление Мышкина его современники (не псевдолибералы типа Куманькова, а настоящие революционеры).
В эмигрантском журнале «Община» писатель-народник Сергей Кравчинский (Степняк-Кравчинский) опубликовал статью: «Женева. Февраль 1878 г.». Основное место в статье он отводит большому «процессу 193-х», указывая, что последние события в России, включая выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника генерала Трепова, — следствие этого процесса. Главного героя процесса, Мышкина, Кравчинский рисует как «железного человека, исполненного громадной силы…».
«Вот подсудимый заговорил, — пишет Кравчинский, — лица бледнеют, глаза зажигаются.
Во всей зале чувствуется та лихорадочная, электрическая атмосфера, которую создает в своей аудитории только великий оратор, вдохновленный великой идеей…
Но чем глубже интерес, возбуждаемый речью, тем большую тревогу вызывает в душе неотступная мысль о том, что вот-вот прекратится эта блистательная речь, потому что все чувствуют, что она вся — горсть драгоценных жемчужин, нанизанных на тонкую паутину.
Один взмах грубой руки — и разорвется она, и осыплются, чтобы кануть в бездонную пропасть, эти драгоценные жемчужины»…
Кравчинский подсчитал, что председатель прерывал оратора двадцать семь раз.
Заключительные слова Мышкина: «…это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное, более позорное, чем дом терпимости: там женщины из-за нужды торгуют своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества…» — Кравчинский определяет как приговор царскому суду.
«Да, вы победили, братья, — заканчивает статью Кравчинский. — Силой вашего убеждения, вашей преданности и самоотверженности вы восторжествовали над всемогущим врагом! Ликуйте, дорогие братья, ибо по всему миру разнеслась уже радостная весть о вашей победе, о светлой победе духа над деспотизмом и грубой силой!»
Но может, Кравчинский, человек экспансивный, слишком восторжен и оптимистичен в своих выводах?
В эти же дни Фридрих Энгельс пишет: «Мы имеем налицо все элементы русского 1789 года, за которым неизбежно последует 1793 год».
Часть вторая
1
В девяти годах его заключения была своя последовательность — стабильное, с некоторыми всплесками вольности, ухудшение условий содержания плюс усиление строгости режима. Этот постепенный переход даже представлялся зрительно — от белых ночей якутской
Якутский острог с разбойничьими нравами администрации сменился «респектабельным» Трубецким бастионом Петропавловской крепости. Просторная камера, электрический звонок для вызова смотрителя. Лучше? Бесспорно. Но из якутской тюрьмы он мог выйти через год и на поселение, а из Трубецкого бастиона дорога вела прямо на каторгу.
Скитания по центральным, предварительным тюрьмам, карийская каторга… С Кары он бежал, был пойман и в конце концов снова очутился в Петропавловской крепости. Гнилой воздух Алексеевского равелина, ревматизм, цинга, простуды. Отчаянная борьба за жизнь.
Теперь его перевели в «комфортабельную могилу» Шлиссельбурга. Отсюда еще никто не выходил живым.
В течение девяти лет он мечтал об освобождении. И если эти мечты временами казались нереальными, то он ставил перед собой конкретные ближайшие задачи. В Якутске он жаждал перевода в столицу, потому что хотел увидеться с товарищами и принять участие в общей борьбе. В Трубецком бастионе он готовился к суду, на котором решил дать открытый бой правительству. В Новобелгородском централе он копал подземный ход. На Каре удалось организовать побег. В Алексеевском равелине были возможны «переговоры» с товарищами, все, как могли, поддерживали друг друга.
Шлиссельбургские стены отгородили его от всего живого (в четвертый раз он берет сочинения Кукольника, судорожно листает страницы и нигде не находит ни одной надписи — молчит тюрьма). Осталась слабая ниточка, связывающая его с жизнью, — приглушенный, робкий ночной перестук с Поповым.
Так чего ждать? На что надеяться?
…Он подходит к стене и перечитывает параграф инструкции:
«За преступления заключенные судятся военным судом, применяющим к ним постановления Устава о ссыльных, за тяжкие же преступления, указанные в 279 ст. XXII кн. св. воен. пост., а также за оскорбление действием начальствующих лиц суд применяет к ним высшую меру наказания, этой статьей определенную, — смертную казнь».
Может, это единственный достойный выход? Умереть, так с музыкой: разбить рожу жандармам, плюнуть в морду палачам! Все-таки человеческий, действенный поступок… Иль «колодой гнить, упавшей в ил»?
Лязгает засов, дверь отворяется.
— Девятнадцатый, в баню!
Мышкина ведут на первый этаж. Рядом с кордегардией — ванная комната. В печи потрескивают дрова, в комнате не очень тепло, но, во всяком случае, нет такого промозглого холода.
Банный день — развлечение, праздник для арестантов. Но даже тут администрация не упускает случая поиздеваться над человеком. В то время как Мышкин плещется в воде, мылит шею, голову, напротив на табурете сидит унтер — чурбан в полной форме — и тупо рассматривает голого Мышкина. Почему? Какая в этом надобность?