Сны
Шрифт:
С этой саблей все в порядке, под правую руку, сталь отменная, чуть прищурясь, он разобрал клеймо – «Klingental», французская, стало быть. Гарда сплошная, полностью закрывает кисть. Он зачерпнул горсть золы и не спеша растер ее по клинку, еще раз внимательно осмотрел саблю и отложил ее в сторону. Теперь дага, многие совершают ошибку, ценя в ней только защитные свойства – а вот у его кинжала лезвие узкое и острие как у иглы. Теперь таких не делают – клеймо в виде щита, на котором буква «V» увенчанная короной – Толедо, мастер Педро де Вельмонте, семнадцатый век. Забавно, он даже нашел в себе силы улыбнуться – я, наполовину англичанин, нет, не англичанин – шотландец, наполовину испанец, сабля – французская,
– Леон, – негромко уронил он в полумрак.
– Да, капитан? – мгновением спустя появился тот.
– Как люди? Готовы?
– За полчаса? Сам-то как думаешь? – штурман присел рядом.
– Зато испугаться не успеют.
– Exactement.
– Я хочу, – произнес он, не меняя тона, – чтобы ты, как только Инго с людьми войдет в кубрик, заклинил дверь.
– Que? – Леон непонимающе посмотрел на капитана.
– Если они перебьют всех идальго – и им хорошо, спокойно отдохнут, и нам – под ногами при отплытии путаться не будут. Но если победят испанцы – победа ничего им не даст – они будут блокированы в кубрике, и нам тоже не помешают. А в открытом море мы завершим начатое.
– Я тебя понял, – штурман кивнул. – Команде сказать?
– Нет.
– Le diable! Mais pourquoi?
– Mea vole, mea culpa. Пора.
Поднявшись по лестнице, у самого выхода он обернулся. В свете фонаря, пробивавшегося сквозь решетку люка, лица людей выглядели совсем уж демонически – полоса желтая, полоса черная. У некоторых желтая полоса была с пепельным оттенком – любому, даже отчаянному храбрецу, ведом страх. Это нормально и естественно – храбрость заключается не в отсутствии страха, а в умении его преодолевать.
Ave, Cesar, morituri te salutant! Вот только не походят они на гладиаторов, марширующих по арене цирка, идущих на смерть и смертью своей бравирующих. Потому как не готовы они умирать, а готовы цепляться за эту жизнь из последних сил. А сам-то? А сам-то я уже давно мертв.
Крышка люка от легкого нажима пошла вверх. Слева никого. Справа у мачты отчетливо виден испанец. Долгие три минуты он, не отрываясь, следил за ним, но ничего, тихо. Похоже, что спит на посту, оперся на алебарду и спит. Но где другой часовой, с левого борта?… Потом. Потом будешь думать, сейчас вперед. Лис выскользнул из люка, тенью метнувшись к спящему, нимало не заботясь о крышке, Леон подхватит, он следующий, это его проблема.
Встал прямо напротив часового, вплотную. Черт, не так, неправильно это. С другой стороны, а что бы ты делал, если бы он не спал? Давай, ты его еще разбуди, расшаркайся и предложи скрестить мечи. Вздохнув, он поудобнее перехватил дагу и нанес короткий и резкий удар чуть ниже панциря.
Он никогда не видел смерть так близко.
Когда идет абордаж, она конечно рядом, она в каждом ударе, но там, в горячке боя, не до нее – даже не так, там она всюду, а ты стараешься увернуться от нее и вовсю пытаешься на нее не смотреть, словно она – Медуза Горгона и одним своим взглядом способна
А здесь он пробил испанца насквозь, он услышал, как острие даги еле слышно процарапало по внутренней части панциря. Глаза и рот часового распахнулись, зрачки мгновенно расширились, и взгляд еще живого человека встретился с его взглядом. В нем не было понимания конца, не было удивления, не было боли – он был пуст. Мгновение спустя зрачки начали терять цвет, мутнея и светлея одновременно, человек умирал прямо на глазах. Еще один вздох, и он понял, что всматривается в черноту не этого, а уже того света, а оттуда на него смотрит сама Смерть. Смотрит спокойно и без каких либо эмоций, она знает, она все знает – придет и его черед, а пока что живи. Если сможешь.
Очнувшись, он тряхнул головой, успев подхватить заваливающегося набок испанца, и сумел осторожно опустить его на палубу совершенно беззвучно. Быстро крутнулся на каблуках, одновременно присев – никого. Часового левого борта по-прежнему видно не было. Ну и ладно, скоро на корму пойдет Леон, если что, прихватят. А я дальше.
Продвигаясь вдоль борта, он поймал себя на мысли, что ощущение, будто все происходящее здесь и сейчас всего лишь сон – усилилось. Мозг, как это бывает во сне, с холодным равнодушием наблюдал сразу за всем одновременно, без каких бы то ни было усилий то показывая всю картину в целом, то выхватывая из нее отдельные эпизоды – вот он убивает часового, вот бесшумно скользнули к корме Леон, Гутиерес и Пако, а вот опять он, осторожно крадущийся по палубе, ловко огибающий тюки и ящики, в беспорядке громоздящиеся то тут, то там – трюм под погрузку сокровищ освобождали второпях, навести порядок, а уж тем более закрепить груз, попросту не успели.
И опять же – страха не было, во сне не страшно, даже если тебя и убьют, ты не умрешь – просто проснешься.
По мере продвижения к носу судна темнота становилась все более осязаемой, вязкой, казалось, еще немного, и он будет просто не в состоянии сделать следующий шаг. Чувства обострились до предела, но странным образом – посторонние звуки отошли как бы на второй план, он слышал биение волны о борт, шелест ветра, скрип снастей, но слышал на пределе, казалось, еще миг, и его с головой накроет тишина – так слышит канатоходец, идущий над площадью и сосредоточенный на каждом шаге, потому что шаг на туго натянутый канат – это жизнь. А все остальное – это смерть.
Именно так, шаг за шагом, с трудом сохраняя равновесие в бездонной темноте без верха и низа, он оказался за бочонками с солониной, по другую сторону которых он явственно услышал шепот переговаривающихся часовых и отблеск корабельной лампы.
Подождав несколько секунд, и сделав глубокий вдох, он плавно вынырнул из темноты в освещенное пространство и…
…и время остановилось.
Он, словно канатоходец, потерявший равновесие, из последних сил балансирующий на дрожащем канате, старающийся, чтобы мир не перевернулся и, соответственно, он вместе с ним, разом похолодевший, потому как вместе со временем остановилось сердце, замер, почувствовав и ощутив реальность своего сна.
Испанцев было не двое, а пятеро – по всей видимости, устав от постоянных караулов и ночных бдений, а так же от вечных придирок командования, которое, кстати, беспробудно спит по ночам, они попросту объединились и вместо четырех постов выставили лишь один, рассудив, что ночь темная, в бухте, вход в которую охраняет форт, только их корабль, а экипаж судна в полном составе, как и вчера, и позавчера, отдыхает в трюме.
На носу они устроили импровизированную караульную, где, сняв кирасы и панцири, грелись не у лампы, как он подумал в начале, а у походной жаровни, на которой они, судя по стойкому запаху корицы, варили глинтвейн.