Собачий бог
Шрифт:
Доктор сел в дрожки, Демьян взгромоздился на козлы, сильно потеснив кучера.
Григорий Тимофеевич вернулся в избу.
– Иван, – позвал хозяина. Тихо шепнул: – Если какие лекарства нужны, помощь, – иди прямо ко мне. Я скажу слуге – тебя проведут. На вот пока…
И он сунул в корявую ладонь Ивана ассигнацию.
– Да что вы, Григорь Тимофеевич! – испуганно сказал Иван, разглядев бумажку. – Зачем? Лекарства дохтур оставил (в избе действительно сильно шибало в нос чем-то медицинским, ядовитым, вроде карболки), а таких денег мы отродясь
– Ничего-ничего. Возьми. Съездишь в Волжское, на торг, купишь Феклуше баранок, отрез на платье, ботинки… Или что она попросит.
И, быстро повернувшись, вышел.
Шел по деревне скорым шагом, не оборачиваясь. Только когда ступил на лесную дорогу, перевел дыхание и слегка расправил плечи.
«А доктор-то, кажется, опиумист….», – подумал мельком, и тут же забыл об этом.
Доктор заехал вечером, перед закатом. Он очень торопился и отобедать отказался наотрез, сославшись на недомогание. И действительно, выглядел он еще более странно, чем утром: глаза блестели и беспрерывно перебегали с одного предмета на другой; руки дрожали. И сам он постоянно совершал суетливые, ненужные движения.
Григорий Тимофеевич догадался, в чем состоит его недомогание, и сказал, что не смеет задерживать.
– А что же больные? Узнали вы причину болезни?
– Без сомнения, несколько человек были покусаны больными животными. Обычная «рабиес». Случаи тяжелые, вряд ли кто-то из них выживет. А в остальном картина обычная: смерть от несчастных случаев, от грязи, от зверства…
Он добавил, что младенец Никитиных умер от элементарной дистрофии, то есть недостатка питания – то ли мать его так наказывала за беспокойство, то ли по какой-то другой причине.
– У нее молока не было, – вставила вдруг горничная. – А корова сдохла. Кормили мякишем, размоченным в воде, да тряпицу с коровьим молоком в рот совали.
– А ты откуда знаешь? – недовольно спросил Григорий Тимофеевич.
– Так я ж родня им, Григорий Тимофеевич, – спокойно ответила горничная.
– И много еще таких голодающих детей в деревне?
– Об том не ведаю. Да у вас же староста есть, и управляющий…
Григорий Тимофеевич крякнул и махнул рукой.
Доктор быстро покивал всем, собравшимся за обеденным столом, и уехал, не дождавшись даже Григория Тимофеевича, который вызвался проводить доктора верхом.
– Гриша! – сказала Аглая, когда Григорий Тимофеевич вернулся расстроенный и обескураженный. – А что такое «рабиес»?
– Бешенство.
Аглаша всплеснула руками.
– То-то я смотрю, наш Полкаша изменился. Раньше – ты помнишь? – на цепь сажали, чтоб кого не укусил. А сейчас стал ласковый, лизаться лезет…
– Вот как? Что же ты мне раньше не сказала?
Он повернулся к старому слуге Иосафату:
– Петька вернулся?
– Не знаю-с. Сейчас выясню.
Слуга ушел.
Григорий Тимофеевич строго взглянул на жену.
– Вот что, Аглаша. Полкан-то наш болен, и болен неизлечимо.
Он крепко растер виски руками.
– Вот вам и «рабиес»…
Петр Ефимыч явился поздно вечером. Григорий Тимофеевич вызвал его в свой кабинет и прежде всего сделал внушение за внезапный отъезд. Петр Ефимыч был вольнослушателем Московского университета, и доводился Григорию Тимофеевичу внучатым племянником. В последнее время он как бы исполнял обязанности управляющего имением. Нрава он был доброго, но бесшабашного. Крестьян жалел, долги, бывало, прощал, а бывало, платил за должников из своего кармана, – все это Григорий Тимофеевич знал, и, как человек нового времени, просвещенный и либеральный, не слишком сердился. Поэтому и к нынешнему внушению оба отнеслись довольно легко.
Знал Григорий Тимофеевич и то, что племянник был очень охоч до женского пола. Для того, видно, и в Ведрово ездил: уже присмотрел там себе, видать, местную красотку.
Григорий Тимофеевич велел племяннику сесть и вполголоса сказал:
– Вот что, Петруша. У нас в имении обнаружилось бешенство – сегодня здесь был доктор из Волжского, осмотрел больных, и сказал, что есть все признаки «рабиес».
– Болезнь дурная, я слышал, – покачал головой Петр, сразу став серьезным. – И людей, и скотину не щадит.
– Вот-вот. И, главное, вот что. Полкан наш болен.
Петр быстро взглянул на дядю, опустил глаза. Вздохнул.
– Я давно заметил, Григорий Тимофеевич, только не хотел докладывать. Его ведь пристрелить надо. А жалко.
– Жалко, – согласился Григорий Тимофеевич. – А если он всю дворню перекусает? А если, не ровен час, Аглашу цапнет? Или с цепи сорвется, да в деревню кинется?
Петр снова вздохнул.
– Хорошо. Прикажу Иосафату разбудить меня до свету, уведу Полкашку в лес и пристрелю.
Григорий Тимофеевич помолчал.
– Этого мало, Петя. Перестрелять надо всех больных собак по деревне. А тех, которые еще не больны – приказать запереть отдельно от других. Признаки болезни не сразу появляются. Здоровых собак стрелять – лишний грех на душу брать.
Петя побарабанил пальцами по столу.
– А как крестьянам объяснить?
– Не знаю. Знаю только, что объяснять придется. Попрошу Демьяна устроить сход и помочь нам. Иначе – никак. Начнем стрелять по дворам – чего доброго, бунт поднимут.
– Завтра?
– Да. Тянуть с таким делом нельзя. А ты – ты вот что. Утра не жди. Полкан сейчас на цепи, один на псарне, так ты сделай палку с петлей, возьми его, отведи хоть, например, на берег Сологи, и пристрели. Труп в воду столкни.
Петя снова побарабанил пальцами. Лицо его выражало сомнение и смущение.
– Тебе выспаться надо, завтра будет много дел. Так что – иди сейчас, – настойчиво сказал Григорий Тимофеевич. – Аглаша уже спать легла, дворовые тоже. Только Иосафату не спится по-стариковски.