Собиратель миров

Троянов Илия

— Не уверен, что это меня восхищает.

— Время в Синдхе было крайне беспокойным. Мы поплыли в Карачи. Из Бомбея. Путешествие длинной в несколько дней. Путешествие в пустыню. С первого дня, когда нога моя ступила на ту землю, я знал, что это не мое. Я выделялся, я был чужаком. И остался чужаком. Мне стоило больших трудов не забыть, кто я. Бёртон-сахиб, напротив, удвоил старания. Ему хотелось, чтобы его принимали за мусульманина. Вы можете представить себе что-нибудь сложнее? И отвратительней. Ему пришлось много учить наизусть. Целый день он что-то бормотал себе под нос. Я не понимал ни слова. Тем не менее он принуждал меня выслушать эти шершавые звуки. Пусть подагра поразит все языки, которые так искривляются! Но этого было недостаточно. Надо было ходить, держа руку на бедре. И разучиться свистеть. Знаете, эти жалкие мийя верят, будто когда фиренги свистят, они общаются с дьяволом. Вместо этого он учился тихонько напевать. Привыкал поглаживать бороду правой рукой. И тренировался подолгу молчать. Молчание должно было говорить за него. И уверяю вас, это давалось ему сложнее всего.

— Всему этому он научился уж точно не за один день.

— Да, прошло время. Ему понадобились

месяцы, чтобы научиться правильно завязывать тюрбан. Он был удивителен. Он мог вверять свой дух терпению и мог впадать в бешенство, когда его желания не исполнялись немедленно. Его яростная терпеливость пересилила даже самую серьезную задачу, вставшую перед ним — верблюда. Первая попытка оседлать верблюда окончилась позорно. Признаюсь, меня это очень позабавило. Он вбил себе в голову, будто проехать на верблюде — проще простого, если умеешь скакать на лошади. Он резво забрался на спину животному, даже не поинтересовавшись, какой у него нрав. Верблюд взвизгнул, заревел и стал защищаться. Это было вьючное животное, не привыкшее к наездникам. Почувствовав кого-то у себя на спине, верблюд сразу же попытался ухватить его ртом за сапог. Тогда Бёртон-сахиб, выхватив саблю, стал колоть верблюда в нос, едва он поворачивал голову. Верблюд потоптался на месте и вдруг помчался безо всякого предупреждения. Наконец-то он слушается приказаний Бёртон-сахиба, решил я. Но я ошибался. Верблюд поскакал к ближайшему дереву и промчался под колючими зарослями. Если бы Бёртон-сахиб не сохранил присутствие духа и не пригнулся, шипы расцарапали бы его лицо и выкололи бы ему глаза. Когда трюк не удался, верблюд остановился как вкопанный. Никакие ухищрения Бёртон-сахиба не могли вывести животное из оцепенения. Он испробовал все, он ласково уговаривал его, пришпоривал, бил кнутом, колол в бок рапирой. Все напрасно. Верблюд сам решал, когда он вновь сдвинется с места. Наконец он вроде бы покорился. Он побежал рысью, подняв голову, как будто примирившийся, как будто добродушный, и Бёртон-сахиб довольно ухмыльнулся мне. Но его ухмылка оказалась недолгой, покинув тропинку, верблюд направился прямиком к ближайшему болоту. Издалека мы разглядели, как Бёртон-сахиб размахнулся саблей, словно раздумывая, не убить ли верблюда, прежде чем он утонет в трясине. Но было поздно. Животное, подскользнувшись, стало тонуть, ноги его подломились и он завалился на бок. Бёртон-сахиб не удержался и шлепнулся в ил. Подбежав, мы протянули ему длинную палку, чтобы помочь ему вылезти из трясины. Можете себе представить, как он выглядел. Мы подавили смех. Лишь позже, вечером, мы смогли похохотать вволю.

— Мне трудно поверить твоим рассказам. Умение ездить на верблюде и привычка гладить бороду еще не делают из человека мусульманина.

— Не знаю, говорил ли я раньше. В Бароде он выучил от гуруджи кое-что про нашу санатана-дхарму. Незадолго до отъезда они даже ходили на праздник Шиваратри, в храм неподалеку от Нармады. Он потом рассказывал, что всю ночь пел бхаджаны с другими нандерскими брахманами и сопровождал бога, когда его в паланкине выносили из храма. Но едва мы приехали в Синдх, как он позабыл и Шиву, и Лакшми-Нараян. Он погрузился в суеверия кастратов, будто всю жизнь только этого и ждал. Не представляю себе, что его там привлекало. Вначале он утверждал, будто хочет лучше понять местных жителей. Но он не мог меня провести, я заметил, с какой страстью он предавался ритуалам и сколько времени тратил на заучивание того, чего даже и не понимал. И я догадался, что он считает, будто может менять веры как накидки, точно так же, как меняет свое поведение, одежду, язык. Когда мне это стало ясно, я потерял часть моего уважения к нему.

— Ты мелочен. Перемена места жизни обуславливает перемену веры.

— Что вы имеете в виду?

— Почему у нас так много различных форм нашей собственной веры? Потому что требования к вере в лесу иные, чем на равнине или в пустыне. Местные приправы меняют вкус блюда.

22. СТАРШЕ СВОЕГО БРАТА

Мы едим песок, мы дышим песком, мы думаем песком. Дома из песка, крыши из песка, стены из песка, парапеты из песка, фундаменты из скальной породы, покрытой песком. Мы находимся, вы почти отгадали, в Синдхе. И нам здесь хорошо, не беспокойтесь. Такая диета благоприятна для камуфляжа. Если бы нам довелось встретиться посреди пустыни, вы признали бы во мне, прямоходящей ископаемой окаменелости в армейской форме, некоторое сходство с вашим сыном. У окаменелости больше шансов выжить, мое здоровье процветает. Карачи, гавань, куда недавно простерла окольцованную длань наша империя, — это всего лишь большая деревня с пятью тысячами жителей (может, их вдвое больше, кто знает, ее населяют не счисляемые тела, а тени, которые порой раскалываются, порой сливаются). Карачи — я охотно повторяю это название, оно звучит подобно неаполитанскому проклятию, тебе так не кажется, отец? — окружен стеной с дырами как ноздри, через которые мы в случае осады можем лить кипящую воду. Но кто будет нас осаждать? И можно ли ошпарить тени? Каждый дом выглядит как маленькая крепость и, странно, крепости переходят друг в друга. Улиц нет, только донельзя узкие переулки. Единственная открытая площадь — базар, убогий пример рыночной площади, лавки покрыты ветхой крышей из листьев финиковой пальмы, которая не может остановить ни дождь, ни солнце. По большей части страшный смрад, канализация — лишь робкий замысел. Но не волнуйтесь, есть профилактическое средство против холеры и тифа, а также от огнестрельных и колотых ран, даже от глупости и упрямства — оно называется счастье, и оно мне тут встретилось. В удачные дни мы благодарны морю за свежий ветер. А при отливе в гавани обнажается гряда иловых отмелей. Они подпирают корабли, которые с сомнительным сожалением терпят такое интермеццо. Почва глиняная и такая же твердоголовая, как люди, — мы вбивали колышки с большим усилием. Вначале было построено несколько бунгало, но силы, слепо и косноязычно управляющие нашей судьбой, прекрасно обдумали будущее. Ипподром — наша основная гордость. Как будут оценивать нас, когда Нэпьер Непреклонный воссияет

в мифологии, подобно Александру Великому? Какой предстанет для человечества цивилизация, что возводит ипподром прежде, чем расточать мысли о церкви или библиотеке? Кому поклоняется Европа — Иисусу или рысаку?

«Синдх-Хинд» — под таким названием арабским купцам была известна эта часть мира: «Синдх» — страна по эту сторону реки Инд, а Хинд, настоящая Индия, лежал на другом берегу. Итак, я перебрался из Хинда в Синдх, но лучше я остался бы при моих надежных согласных. Гхорра, злосчастная дыра, безотрадное нагромождение скал и глины, куча грязных лачуг из глины и обмотки. Единственное, что тут произрастает, так это хилый урожай колючек и неопалимой купины, которого хватает на прокорм верблюдов, жующих все подряд. Милая сестра, дорогой зять, я не уверен, что данное место — ад (вышестоящие чины скрывают от нас подобную информацию), но это страна резких отблесков и все истребляющего блеска, страна жары, где все вскипает и испаряется, кожа на лице земли трескается, слезает, лопается, разрывается и покрывается горячечными пузырями. Представьте, я чувствую себя как рыба в воде, и мое тело ежедневно вопиет от жажды новых задач. Порой вопиет чересчур громко. Трупы пятнадцати верблюдов — нет, сестра, я не считал, полагаясь на обонятельную оценку — гниют с недавних пор неподалеку от лагеря. Когда я, прогуливался мимо, разумеется, на некотором расстоянии, передо мной внезапно возникли два жирных шакала, выползших из своей маленькой столовой в брюхе одного из трупов, разморенные от жадной жратвы.

Похлопочи, чтобы тебя никогда не перевели сюда, брат, эта страна словно создана для войны, я чую славу, которой мы могли бы достичь, но в мирные времена здесь так же волнительно, как на кладбище, погребенном песчаной бурей. Да, страна песчанней, чем усы шотландца. Пусть остается твоим жилищем прекрасная Ланка, то есть остров, или надо говорить прекрасный Ланка? Видишь, я и родов уже не различаю. На случай, если тебя против ожидания забросит в эти края, шлю тебе отчет о борделях нашей большой деревни. Их три. Удивительно, не правда ли? Один ипподром и три борделя. Что еще нужно англичанину? Один из борделей являет собой точную копию бомбейского или бародского женского дома (как выражается мой верный слуга Наукарам), более или менее изысканное заведение с пристойными танцевальными представлениями, наполненное созданиями, с которыми можно превосходно общаться, конечно, при условии, что владеешь синдхи или персидским. Я делаю в языках успехи, и дабы их закрепить, регулярно наведываюсь в это заведение. Во втором борделе рассмотреть можно немного, как и предусмотрено, пар клубится, а клиентов натирают разноцветной глиной, так что мужчины разного происхождения могут общаться друг с другом. Пока они сидят молча, соучаствуя в пантомиме, различия между ними дремлют. Глина якобы полезна и после одного или двух часов в ее объятиях очищается не только тело, но и вожделение. Я испробую это на днях и, конечно, напишу тебе отчет, мой дорогой Эдвард. Третий бордель пользуется самой дурной славой, и говорят о нем только прикрыв рот рукой. Его называют классическим словом «лупанарий», и это дом, где себя предлагают мальчики и юноши. Принадлежит он, судя по слухам, знатному эмиру и посещается в основном провинциальными аристократами. На нашем армейском наречии он зовется салоном для игры в очко, что меня изрядно веселит. В этом храме греха я пока не был и не испытываю склонности туда заглядывать, но подозреваю, там взору является такое, что больше нигде не выглядывает на свет. Кстати о борделях, я ввязался в один диспут, так мы коротаем здесь вечера, — из кого получаются лучшие куртизанки, из индусок или из мусульманок. Ты и представить себе не можешь, сколь жарок наш спор. Причем ведется на исключительно высоком уровне. Неоспоримый аргумент, по моему убеждению, гласит, что преимущество на стороне индусок, ибо им традиционно известна сакральная проституция, и потому услаждение мужчины коренится в служении божеству. Твой опыт обогатит разговор, умоляю, поведай, какой твой приговор?

23. НАУКАРАМ

II Aum Manomaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Сегодня у вас особенно плохое настроение.

— Это все жена, она меня донимает. Не дает мне спокойно работать. Мне нужно вечерами время, мне нужно заниматься твоим письмом, нужно обдумывать, выбирать, укорачивать, переписывать. Твое задание требует особого внимания.

— Так я теперь еще виноват и в ваших спорах с женой.

— Продолжим. Итак, ты презирал его, потому что он переодевался мусульманином. Тебе было стыдно в его присутствии?

— Меня никогда не было рядом. Когда он уезжал переодевшись. Иногда он по неделям не возвращался.

— Тебя с ним не было?

— Нет. Подумайте сами. Столько стараний с переодеваниями, а потом вдруг слуга — неверный? Из Гуджарата? Невозможно. Эти люди общаются лишь с себе подобными. Я оставался в лагере. Где никого не знал. То есть я, разумеется, хорошо знал некоторых других слуг в лицо или слышал о них. Но я невысоко ставил их общество.

— А сипаи?

— Они не снисходили до нас. Они считали себя чем-то лучшим. Можете себе такое представить? Они тоже всего лишь слуги, причем выполняют для своих господ самую грязную работу, какую только можно себе представить. Грабят и убивают. Но считают себя лучше тех, кто следит за порядком в доме.

— А его сослуживцы? Что они говорили о его переодеваниях?

— Не знаю. Я редко их видел. В нашей палатке мы не могли принимать гостей. Но мне говорили, что офицеры стали обзывать Бёртон-сахиба «белым негром». Они полагали, он изменяет своему народу, одеваясь как дикарь.

— Но ведь от этого была военная польза, он добывал сведения для армии ангреци, и все, что делал, он делал на благо Достопочтенного общества.

— И все же они считали его поведение неуместным. Одни придерживались мнения, что чрезмерное общение с туземцами — нездорово. Другие уверяли, будто можно преспокойно обойтись и без информации, которую он добывает. Над ним нависло подозрение. Тяжёлое, скверное подозрение. Словно он заносит сорняки на ухоженный и подстриженный газон. Всякий знает, как быстро размножаются сорняки.