Собиратель миров

Троянов Илия

— Если у вас больше нет денег, не страшно, я дам вам отсрочку.

— Ах, какая вдруг щедрость. Но боюсь, четырех рупий будет недостаточно. Вспоминаешь? Еще как минимум восемь рупий.

— Не надо тревожить старые истории. Это моя профессия.

— Достойнейшая профессия, если такие вообще бывают. Достойный лахья. Столько бедняг, которых можно использовать. Ужасно.

— Прошу вас. Вам пойдет на пользу, если вы чистосердечно расскажете всю историю целиком. Давайте забудем про деньги.

— Может, ты еще захочешь вернуть мне все?

— История эта действительно затронула мое сердце, как я однажды говорил вам. Я предоставлю и бумагу, и чернила, а от вас требуется хранить терпение еще несколько дней. В конце я передам вам такой труд, какого еще не держал в руках ни один слуга.

— Мне этого недостаточно. Это недостаточно привлекательно. Предложи мне чего-нибудь получше.

— Хорошо, слушай мое самое последнее предложение.

— Ну-ка, ну-ка, любопытно.

40. БЕЗ СРАВНЕНИЯ

В день, когда она заболела, Кундалини попросила Бёртона жениться на ней. Бледность

и худобу ее лица он приписал волнению. Он почувствовал, что его застали врасплох, но позже, в воспоминаниях, видел, сколь презренной была его реакция, сколь недостойной, недостойной ее. Он запутался в собственных увертках. С горьким смешком она прервала его. Не беспокойся, господин мой, мы не будем ни четырежды обходить вокруг священного огня, ни подходить к алтарю. Мое желание — лишь гандхарва-виваха, скромная церемония, для которой нужен наш уговор да две гирлянды, уговор, что мы будем вместе, пока захотим быть вместе. Церемония очевидности. Нам даже не нужна помощь посторонних, гандхарвам, небесным музыкантам, принесем мы свое свидетельство. Что за чушь, сказал он, зачем тебе такой уговор? Она умоляла, ей это было важно. Мне запрещено выходить замуж за смертного, объяснила она. Почему? Не могу сказать, это связано с верой, с посвящением в храм. Он делал вид, будто не понимает. Она с тусклым взглядом продолжала умолять. Я словно бы уже замужем, за неким божеством, а больше не должна рассказывать. Но все-таки можешь вступить в брак вторично? Это будет мне освобождением, ты не понимаешь, но доверься, и тогда поймешь, я обещаю. Надо было ее успокоить, мгновенно согласиться, обрадовать умоляющие тусклые глаза простым «да», но он был затуманен желанием переломить ее, разбить ей панцирь. Он слишком увлекся расчетом своей выгоды от ситуации и потому не понял ее. Впоследствии раскаяние и неуверенность терзали его, он задавался вопросом, осознавала ли она тогда, что больна серьезно, а может, ей стало хуже, когда он объявил, что даст ответ скоро, хотя ответ был уже готов. А вдруг он спас бы ее жизнь, если бы они тогда сразу поженились, взяв в свидетели небесных музыкантов? Задавать себе подобные вопросы было признаком смятенности ума.

41. НАУКАРАМ

II Aum Amitaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

— Ее нашел я. Это нечестно. Мне пришлось сложить ей руки. Я убрал самые ужасные следы смерти, и только потом послал за Бёртон-сахибом. Он требовал немедленно вызвать старого врача. Не знаю, сколько раз я повторил слова «Она умерла», прежде чем он понял. Тогда он опустился на постель и сидел так часами. Мне пришлось заботиться о всех практических вещах. А кто иной стал бы этим заниматься? Все оказалось тяжелей, чем мы подозревали. Они отказались ее сжигать.

— Кто?

— Священники. Бёртон-сахиб был в ярости. Он так разгневался, что я решил, он потребует сожжения под дулом пистолета. Мне не хотелось объяснять причину, и я уходил от вопросов, но он загнал меня в угол, так что пришлось сказать, мол, это вопрос чистоты. Она считается нечистой из-за связи с ним? Да, ответил я, из-за этого тоже.

— Вы нашли выход?

— Я встретил человека неподалеку от места сожжения. Один из прокаженных, каких там много ошивается. У него была разъедена половина лица и даже пол-языка. Вид его был невыносим. А голос живьем сдирал с тебя кожу. Ты заблудился, малыш? Мне захотелось быстрей сбежать. Но я застыл на месте. Не спрашивай почему. Я даже поведал ему о нашей беде. Мы вам поможем, сказал он. Приносите труп сюда, ночью, когда все спят, и мы сделаем то, что требуется. У нас есть пуджари, если вам важно, и в слюне его больше святости, чем в тех лицемерах, что прогнали тебя. Они-то по ночам забиваются в щели, чтобы пожрать дневную добычу. Ни разу я не принимал помощь с таким неудовольствием. Но не было выбора. Все-таки он сделал хорошее предложение, пусть и угрожающим голосом. Однако понадобилось время, чтобы убедить Бёртон-сахиба. Пока он понял, что это единственная возможность. Все его влияние и его власть оказались бесполезны. Я думал спросить у слуг, кто из них поможет отнести труп к реке. Он остановил меня. Мы сделаем это вдвоем, сказал он. Только вдвоем. Это наш долг. Мы укутали ее в несколько платков. Дождались, пока все заснут. Я открыл дверь бубукханны и ворота на улицу, потом мы подняли ее, я — за ноги, Бёртон-сахиб — за голову, и двинулись в путь…

Лахья записывал, строчка за строчкой заполнялись повествованием Наукарама, а между строк порхали его мысли, улетая от этого бесцветного описания. Шторм, и смерть, и полночь, и место сожжения, что за роскошные декорации, а этот недалекий человек рассказывал столь неумело. Где же голые и бесстыжие существа, что охраняют переполненные драгоценностями горшки, зарытые от алчных упырей, жадность которых затмила всякий страх? Где йог, выстукивающий двумя берцовыми костями на черепе жуткую праздничную музыку. Лахья уже почти не слушал, он не мог дождаться прощания. Добравшись наконец домой, он отмел в сторону приветствие жены и немедленно удалился во вторую комнату, в страхе, что хотя бы одна из множества его идей испарится, прежде чем он успеет ее записать. Он поспешно набросал первую картину, возникшую в его голове: в вышине небосвода перекатываются бистровые облака, бесформенные, словно громоздкие чудища. А под ними, в центре картины, два мужчины, хозяин и слуга, чужие для этого места, для этой ночи, которых связывает друг с другом гораздо больше, чем они знают, чем решаются себе признаться. Они с усилием несут труп, тело умершей возлюбленной, любовницы их обоих. Лунный серп не светлее слонового бивня, копавшегося в грязевой лужи. Господин поднимает тело себе на плечо, он сильный человек, который может и среди

шторма вынести тяжесть былой любви. Другой, слуга, неверными шагами нащупывает тропу, словно ожидая, что вот-вот упадет. Начинается дождь. Дорога поблескивает зловещей белизной. Сквозь темноту и сплетенье ветвей пробивается далекий луч света, как золотой штрих, как прожилка на темной глади пробного камня. Мужчины идут на свет, то ли потому что иного источника света нет, то ли слуга догадывается, что это — отсветы кремирующих огней, вопросительно пронизывающих ночь. Они доходят до смашаана, открытой площадки у реки, до места, которого и при свете дня надо избегать. Оно пустынно, как кажется им на первый взгляд, и слуга уже боится, не стал ли он жертвой отвратительной шутки. Из земли поднимается смрад смерти. Слуга в нерешительности останавливается. Сможет ли он очиститься от скверны, если ступит на нечистую землю? Но господин, защищенный неведением, идет дальше, мертвое тело утяжеляет его поступь, он наступает на оставшиеся, несожженные кости, и они скрежещут под его ногами, как зубы чудовища. Слуга закрывает рот концом тюрбана и идет следом. Перед ними вспыхивают призрачные огни угрюмо-красного цвета, словно шакалы, пожирающие жалкие остатки человеческих жизней, обгладывающие их до белых костей. Над костром парят призрачные существа, которым надо убедиться, что прошлые их тела сожжены в пепел. Они залетели мимолетно, в ожидании, пока новые тела, где им суждено обитать, будут готовы принять их. Но есть и те, кто населяет смашаан. Здесь бродят духи вероломно убитых с кровоточащими членами, за ними следуют скелеты их убийц, чьи потрескавшиеся кости едва держатся на остатках жил. Ветер стонет, а набухшая река клокочет кровью суетного мира. Господин и слуга уже потратили мужество многих жизней. Они не одни. На другом конце смашаана, под пальмой, тщетно сопротивляющейся дождю и ветру, жмется кучка несчастных. Посредине — человек с половиной лица, перед ним воткнута в землю палка. Он одет в дхоти цвета охры, а выше пояса тело покрыто лишь длинными волосами, свалявшимися в жирные завшивленные жгуты. Это грива лошади. Белые известковые полосы словно смиряют его тело, а на бедрах висит корсет из костей. Пока он не шевелится, то кажется статуей. Он встает. Вот и вы, говорит он. Это не слова приветствия. А вот то, от чего вам надо отделаться. Не смей так говорить о ней, обрывает его господин. Слуга поражен, не лишился ли тот рассудка. У нас найдется немного древесины. Мы преданы душой созданиям тени, поэтому добавим к костру той, которую не знали, но считаем одной из нас, сандалового дерева. Прощание с ней будет ароматней прощания с нагарским брахманом. Господин кладет труп на землю. От вас больше ничего не нужно. Даже наоборот, мы желаем, чтоб вы исчезли. От вас нет прока, вы годны лишь в свидетели собственного кошмара.

42. БЕЗ ПРЕПЯТСТВИЙ

— Я был поражен, прочитав на прошлой неделе в «Бомбей таймс» о том, каких успехов достигли мы в миссионерстве.

— Да, лейтенант Одри, учитывая обстоятельства, мы выглядим весьма неплохо.

— Неплохо? Ну да. Неужели может быть хуже?

— Будьте терпеливы.

— Разумеется, терпение — высшая гражданская добродетель.

— Но вы же не будете всерьез отрицать, что дело продвигается? Согласен, медленно и осмотрительно, но продвигается.

— Ваше преподобие, на мой взгляд, достигнутые результаты находятся в грубом несоответствии с применяемыми средствами. Затратив вдвое меньше денег и времени, можно было добиться вдвое большего числа новообращенных среди индусов.

— Ну, это уже слишком, мистер Бёртон!

— Да ты в своем уме, Дик, сам же знаешь, что индусы не меняют веру!

Большой ужин в офицерской столовой. Между двух председателей по обеим сторонам длинного стола, двух почтенных стариков, у которых мозги сплавились от жары, так что они могли вспомнить лишь то, что им крепче всего внушали — муштру. Нельзя было допускать, чтобы серьезные разговоры отравляли застолье, однако на этот раз они не могли уследить, потому что один глава стола в первые же дождливые дни серьезно простыл и его тяжелое сопение полностью отняло его у общества, а второй слышал лишь тогда, когда ему орали прямо в ухо. Улыбнувшись взволнованной беседе между Ричардом Бёртоном, лейтенантом Амброзом Одри и его преподобием Вальтером Постхумусом, он отправил себе в рот кусок вареной индейки.

— Мудрый народ. Поумнее нас. Добровольное миссионерство? Это contradictio in adjecto, противоречие в определении. Почему португальцы в Гоа добились успеха? Потому что католическая церковь умеет лучше убеждать язычников, чем англиканская? Ни в коем случае. Существует лишь одно объяснение — насилие. Применение насилия безо всяких условий и оговорок. Васко да Гама привез восемь францисканских монахов и восемь капелланов. Они должны были проповедовать, но кардиналы засомневались в плодотворности проповедей, опыт учит изворотливости, потому они распорядились привлечь к обращениям меч. Еще перед высадкой в Калькутте добрый да Гама, прославляемый на родине как завоеватель земель и человеческих душ, поджег целый корабль, полный мусульманских паломников. Ступив на берег, он, не откладывая в долгий ящик, простите мой вольный глагол, расстрелял всех непокорных рыбаков. И индийцы резво стали одеваться как португальцы, напиваться еще сильнее, чем португальцы, называть себя португальскими именами и бегать на церковную службу чаще священников.

— А мы, напротив, верим в слово, в нашу благую весть.

— Вы разбираетесь в деле лучше меня, господа, и может, объясните мне такую вещь: я слышал, будто португальские миссионеры переодевались. Они якобы бродили по округе как отшельники и даже проповедовали мешанину из евангельских сюжетов и туземных легенд.

— Масала-Евангелие.

— А во время процессий они вроде бы выставляли в паланкине святых вперемежку с индусскими божествами. Очень странная история…