Собиратель миров
Шрифт:
— Это хуже чем отвратительно. Это противно природе.
— И стало еще отвратительней. Там была одна обезьянка. Бёртон-сахиб уверял, что отбил ее у секретаря Рутледжа и теперь она якобы его возлюбленная. Он красил ей губы, надевал серьги, наматывал цепочки на ее сморщенную шею. Она была маленькая, когда сидела за столом, ее почти не было видно. Тогда он одолжил у одного из офицеров детский стульчик, на который ее нужно было усаживать во время еды. Он называл ее «моя милая», обхаживал ее. Пытался завлечь в свою игру кхидматгара, постоянно
— А чем он занимался с обезьянами днем?
— Он притворялся, будто учит их язык. Записывал звуки. Однажды он спросил мое мнение. Какая письменность, на мой взгляд, девангари, гуджарати или вообще латиница, больше подходит для передачи языка обезьян.
— Полагаю, Упаничче-сахиба он об этом не спрашивал.
— Правда, не спрашивал. Как вы догадались?
— Настолько сумасшедшим он все-таки не был. У него был развит глазомер на непочтительность. По отношению к вам он не пытался сдерживаться. Гуруджи — другое дело. И что же вы ему ответили?
— Я промолчал. Я молчал в те дни. Мне кажется, сказал он, наиболее адекватны будут китайские значки, но что поделать, не стану же я ради этих приматов учить мандарин. Он составил словарик их звуков, говорил, что собрал шестьдесят выражений, и очень гордился этим. Уверял, что скоро сможет беседовать с обезьянами.
— Наукарам, посмотри, какие у нас важные гости. Почему бы тебе не подсесть к нам?
— Простите меня, Бёртон-сахиб, я не могу подсесть к обезьянам.
— Что за слова? Где твое хлебосольство, Наукарам? Ох, никакой от тебя помощи. Давай же, ну, хоть сегодня.
— Оставьте меня, сахиб.
— Подойди сюда!
— Я тоже скорблю, сахиб.
— О ком же, Наукарам? Мы тут сидим в дерьме, как только что вот обнаружили, но эгей, Наукарам, но нам чертовски-больно-дико-весело.
— О ней.
— О ней? И кто же эта таинственная Она?
— О Кундалини, сахиб.
— Чего ты там шепчешь, мой милый. Мне даже послышалось — Кундалини. Быть этого не может. Ты? Почему ты? Для тебя же она была, постой-ка, как бы мне это поизящней сформулировать в присутствии наших дам, да, просто-напросто шлюхой! Вот именно — шлюхой, которую ты удачно мне навязал.
— Я привел ее в дом, потому что она произвела на меня большое впечатление.
— Ах, впечатление. Как трогательно.
— Она мне нравилась.
— Как женщина, Наукарам? Как женщина?
— Да, именно так. И моя привязанность росла. Я был счастлив, когда она появлялась, а когда уходила — я печалился и ждал ее возвращения. Вы же сами знаете, какой она была.
— Я знаю, знаю, какой она была, лучше тебя знаю. Ты только смотрел на нее, только слушал ее голос, и вот, глядите, какой результат. Глубокоуважаемые
— Что вы знали о Кундалини, сахиб?
— Знать все — это не цель, это не предел. Но раз ты задал такой вопрос, то знай, мне было известно о ней достаточно много.
— А было ли вам известно, куда она шла, когда покидала нас?
— Ты имеешь в виду — на праздники? Конечно, к родным, к семье.
— У нее не было семьи. Она была еще маленькой, когда мать отдала ее в храм, и больше они не виделись.
— Ты ошибаешься, ты что-то напутал. О таком она рассказала бы мне.
— Почему же? Почему она должна была вам о таком рассказать? Она боялась, что вы все поймете неправильно. Она боялась вас.
— Ты лжешь. Чего тут можно неправильно понять? Я стал бы ее жалеть.
— Возможно. А возможно — презирать. Кто знает с точностью все заранее?
— Так где же она была?
— Я лучше не буду вам говорить.
— Наукарам! Я сегодня же вечером выброшу тебя из дома. Клянусь перед этими обезьянами. Куда она ходила?
— Она посещала тот храм, где выросла.
— Она выросла в храме?
— Да, а потом пришла в Бароду.
— Она жила в самом храме?
— В задней комнатке.
— И что она там делала?
— Служила богу, сахиб. Она была прислужницей бога.
— И почему я должен ее за это презирать?
— Я не могу больше ничего сказать.
— Нет уж. Наоборот. Ты расскажешь мне все. Не волнуйся, я уже почти трезв.
— Я больше боюсь вас, когда вы трезвый.
— Что происходило в храме?
— Она прислуживала не только богу. Но и священнику.
— Как? Убирала и готовила?
— Нет, по-другому.
— Ты хочешь сказать — как женщина? Что-то типа танцовщиц науч?
— Да, примерно.
— И я должен тебе поверить?
— Это правда, сахиб.
— И сколько времени это продолжалось?
— Я не знаю.
— А когда она возвращалась туда, то она опять со священником?..
— Нет, не думаю. Точно нет. Она сбежала от него, потому что он плохо обращался с ней. Поэтому она и пришла в Бароду.
— И ты от меня все это скрывал?
— Ей необходимо было возвращаться. Это было единственное место, где она себя чувствовала защищенной, даже несмотря на священника. Она скучала по храму и его атмосфере, скучала по временам, когда сидела перед божеством и обмахивала его опахалом. Это странно. Ей было там хорошо и уютно. Хотя он плохо обращался с ней.
— И ты мне ничего не рассказывал. Чувствую страстное желание тебя высечь.
— Мне и в голову не могло прийти, что вам это неизвестно. Вы знали ее гораздо лучше меня. Я только проводил с ней вместе пару часов на кухне. Иногда мы вместе ели. Иногда сидели на веранде, когда вы уезжали. Вы и сами знаете, как редко такое случалось. Как же мог я осмелиться заговорить с вами о тайнах, к которым вы были гораздо ближе меня.