Собиратель миров
Шрифт:
II Aum Mritunjayaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II
Лахья написал: «Мое повествование — нить отборного жемчуга, которую я хочу повесить на шею вашего благосклонного и внимательного восприятия, дорогой читатель; моя история — благоухающий цветок, который я хочу вложить в руку вашего добросердечного и отзывчивого чувства, дорогой читатель; мое произведение — ткань нежнейшего шелка, который я хочу раскинуть над головой вашей проницательной и безбрежной мудрости, дорогой читатель».
После чего он отложил перо и прочитал весь текст один раз, потом еще раз, ночь тем временем посерела, а он был тронут неприкосновенностью написанного
Осталось доделать последнее. Окончание, пусть даже лишь последний абзац, должен быть написан другим человеком. Ни один человек не должен знать всю историю. Так же, как ни один не может охватить взглядом целиком весь храм Кайлаш. Лахья позвал жену — с недавних пор до него доносились звуки ее ранних домашних хлопот — и изложил ей свою просьбу. Она была изумлена и на какое-то строптивое мгновение захотела наотрез отказать ему. Но потом согласилась. Она надеялась, что когда наконец это задание будет завершено, их совместная жизнь потечет как прежде, до появления этого Наукарама, вскружившего голову ее мужу. Он многословно поблагодарил ее, с трудом встал и вышел из дома. Сегодня он не пойдет на улицу лахья и не будет ничего писать. Возможно, и завтра тоже. А потом — это еще неизвестно. Бёртон-сахиб — его мысли пронзило незакрепленное воспоминание — по словам Наукарама, однажды удивился, что на хиндустани одним и тем же словом обозначается и завтра, и вчера. Что же из этого могло следовать? Разве позавчера и послезавтра не назывались разными словами?
Наукарам удивился опозданию лахьи. Такого еще не случалось. По пыльной улице шла женщина. Все в ней излучало силу. Несколько писарей поздоровались с ней. Смерив его испытывающим взглядом, она спросила, кто он такой. Она представилась женой лахьи. Он не сможет сегодня прийти и просил извинить его. Он прислал ее, потому что сам не хочет узнавать завершение истории.
— Почему же?
— Есть такая древняя традиция. Так же как ни один человек не должен целиком прочесть всю «Махабхарату».
— Я этого не знал. Но однажды слышал что-то похожее от Бёртон-сахиба. Он говорил, что арабы верят, что умрут в течение года, если услышат все истории из «Тысячи и одной ночи».
— Суеверия.
— Но разве он не относится к Сатье шодак самадж? Я-то думал, он презирает любые суеверия.
— Он называет это традицией, преданием. Каждый человек суеверен. Но некоторые дают своему суеверию другие имена. Может быть, начнем? У меня не так много времени. После обеда ко мне придут внуки.
— А что насчет оплаты? Что он вам об этом сказал?
— Он о ней не упоминал. Наверное, забыл. Знаете, он уже достаточно от вас получил. Забудем про оплату.
— Не его, мою оплату.
— Вашу?
— Он должен мне заплатить.
— Не понимаю.
— Мы так договорились. Он платит мне деньги, чтобы я рассказывал ему историю до конца.
— Не могу поверить! Да он совсем потерял рассудок. И долго это продолжается?
— Ну, уже не со вчерашнего дня. Наверное, несколько недель. Иначе я не рассказывал бы. Но вы же его знаете, он любопытен.
— Он сошел с ума. Где же это слыхано. Лахья, который платит своему клиенту. Он, конечно, ведет себя чудно с той поры, как вы пришли к нему. Но такое… он же станет посмешищем.
— Лишь в том случае, если вы кому-нибудь об этом расскажете. Мы договорились, что не пророним об этом ни слова.
— Ну я ему еще выскажу.
— Пожалуйста, не упоминайте об этом. Прошу вас. Иначе для него многое может разрушиться.
— Что, вы теперь стали его союзником? Вы
— Мы прошли вместе долгий путь. Это многое значит. Пусть все останется как есть.
— Хорошо. А теперь, что же с концом истории? Вообще-то, меня она не особенно интересует, и раз у меня нет денег…
— Я и не прошу ничего. Пусть это будет моим прощальным подарком для вашего мужа. Хотя он его не прочтет. Но кто знает, может он еще передумает. Записывайте, будет немного. Нельзя же глотать конец.
— Хорошо. А у конца есть заголовок?
— «На корабле». Пишите: «На корабле». А ниже напишите: «Прибытие в страну фиренги».
— Это хорошо звучит.
— Вы будете делать столько же замечаний, как и ваш муж?
— Нет, все, теперь я молчу. Сами увидите, из моих губ не вылетит даже и вздоха.
— Судно называлось «Элиза», и я решил, что это погребальный корабль. Бёртон-сахиб выглядел очень плохо. Его тело было истощено, плечи согнулись, глаза ввалились, голос утратил полноту. Ему было дано разрешение вернуться домой. На поправку. Если он вообще мог поправиться. Да, я думал, что это погребальный корабль. И не один я. Какой-то его друг в Бомбее сказал ему: у тебя на лице написано, что твои дни сочтены. Послушай меня, отправляйся домой, чтобы умереть на родине. Едва мы вышли в открытое море, как вскоре попали в штиль. Вода была такая гладкая, Бёртон-сахиб сказал, что море — это кладбище волн. Я ухаживал за ним изо всех сил, я думал, что же мне делать в незнакомой стране, если мой господин умрет. Но мои заботы длились недолго. Поднялся ветер, и мы на полных парусах устремились с юго-востока в здоровые края. Бёртон-сахиб на удивление быстро поправился, мы еще не достигли страны ангреци, а он уже был как новенький. В эти дни мы были очень близки друг с другом, такого не было ни до ни после. Он признался мне, что случилось в Синдхе и почему он разыгрывал из себя больного, не зная, что вскоре действительно тяжело заболеет. Среди ангреци ходили слухи, что он посещает бордель, простите меня, где себя предлагали мужчины. Поговаривали, что Бёртон-сахиб был чересчур прилежен в своих расследованиях. И не только разведывал, но и пробовал. Его честь была задета. А начальники, которые знали правду, не стали его защищать. Они озлобились, когда не нашли в нем безоговорочной преданности. Я чувствовал его страдания как мои собственные. Ни разу в жизни я не был так близок к истинному состраданию к другому живому существу, которое от нас требуют наши святые учителя. Мы зашли в порт под названием Плимут, и наконец я ее увидел. Эту Англию. Я увидел сочную зелень и мягкие холмы вдалеке. А у пассажиров, прежде всего у тех, кто долго служил в жаре и в пустыне, у них глаза стали как стеклянные. Но уверен, что никто не открывал глаза так широко как я. Я и представить себе не мог, как прекрасна это страна, называемая Англией. Я повернулся к Бёртон-сахибу, и я до сих пор точно помню, что я сказал ему, слово в слово: «Что же вы за люди такие, ангреци, раз без нужды или принуждения покидаете этот рай, отправляясь в позабытую богом страну, подобную нашей».
Генерал перечитывал это донесение так часто, как никакое другое послание в своей жизни. Он искал выход, как оградить этого солдата от последствий исполнения им его обязанностей. Тот не только ступил на топкое место, обзывать которое «несколько неаппетитным» было предосудительной недооценкой; более того, он вскрыл то, чего не должно было существовать, и потому все негативное впечатление от данного происшествия падало лично на него. И, словно этого было мало, он вдобавок утаивал, по крайней мере, на письме, часть информации, ссылаясь на обещание перед туземцем. Ни к чему хорошему это привести не может. Макмурдо пожелал лично встретиться с этим Бёртоном, о котором уже слышал немало нелестного. Они вызвали лейтенанта в генеральский кабинет. Тот удивился явлению горстки высоких чинов. Генерал заговорил медленно. Он казался усталым.