Собиратель земель
Шрифт:
— Я поняла тебя, василевс, — покорно, опустив голову, говорила Евдокия.
— Не смей меня наедине так называть! — выкрикнул Мануил. — С тобой я муж.
Император сделал два шага в сторону жены, протянул руку и нежно, с трепетом держа голову Евдокии за подбородок, побудил женщину поднять глаза. Он смотрел на нее и не мог налюбоваться. Не особо разбираясь, что их разговор происходит в одной из комнат во дворце, где происходят церемонии разного толка, мужчина стал раздевать жену. Еще не так и виден живот, вовсе его не заметно, будто бы и не беременная, а лекари не запрещают любить
— Мануил, муж мой, ну, не здесь же, — ворковала Евдокия, готовая почти на все, чтобы больше не возвращаться к опасному разговору. — Ну, хорошо, я сама разденусь…
Евдокия пока не понимала, частью какой игры становится. Никифор не прост, как и многие при дворе василевса. Здесьимеет место быть такое правило, что каждая партия всегда перестраховывается на случай скоропостижной смерти василевса. И есть люди, которые сделали свою ставку на Евдокию и на того, кто сейчас жил в ее утробе.
Того, что Никифор знал об императрице, считалосьдостаточным, чтобы иметь, в случае чего, управляемую регентшу при малолетнем правителе. Сам нобилиссим свел Евдокию и воеводу Влада, чтобы иметь не только компромат на императрицу, но и заручиться поддержкой Братства.
Что такое три тысячи воинов-братьев, которые сейчас собраны и крайне интенсивно обучаются на сербской земле? Это вероятность государственного переворота или же защита для правителя. Тем более, что Никифор не один, есть целая партия, которая, в случае будь какой ошибки василевса, готова действовать жестко.
— О! А ты слышала, в чем французский король Людовик обвинил свою распутную жену Алианору? — отдышавшись от быстрого, и для Мануила эмоционального, акта супружеских обязанностей, говорил император.
— Нет, муж мой, — отвечала Евдокия, спешно прикрывая наготу платьем.
Ей было неудобно находится в неглиже перед Мануилом, даже неприятно.
— Она изменила королю с воеводой Братства! А еще она понесла дите… скорее всего, от воеводы. Правда, он оказался не единственным, с кем она возлегла. Если бы не дите, так и не раскрылось бы ужасное грехопадение. А так королева вытравить хотела плод греха, а королю донесли об этом лекари, — рассмеялся император, но сделал это театрально, отслеживая при этом реакцию жены.
Платье упало на пол, глаза стали наполняться влагой, но женщина смеялась, делала это, скорее, истерично, будто с ума сошла. Мануил удовлетворился увиденным, не понял, что Евдокия через смех даже не плакала, она орала, вот только делала это не наружу, а кричала внутри себя, что еще сложнее и болезненнее.
Любовь? Ревнует Владислава? Нет! Она почувствовала, что стала одной из, а не единственной, с кем преступил мораль воевода.
Я сидел за столом и смотрел на людей, которые оченьхотели со мной поговорить, да еще и настаивали, что встреча должна состоятся тайно. Смотрел и почти ненавидел переговорщиков-хитрованов.
Нет, они мне особого зла не сделали, пока. Но есть и их вина в том, что я все еще нахожусь во Владимире. Их же вина и в том, что развязалась очередная усобица и погибло много русичей, которые могли пригодиться для иных дел, для усиления Руси и ее экспансии.
Без меня происходят тектонические события,
Меня здесь пробуют втянуть в низкие подленькие интриги, а более четырех тысяч человек из Византии вошли в Москву… Мою Москву. Да, я выторговал у великого князяаренду этого города для Братства. И складывалось такое впечатление, что Изяслав Мстиславович даже обрадовался моей уступчивости. Он считал, что я, скорее всего, попрошу себе Суздаль. Нет, не себе, а в кормление Братства — такая формулировка была использована.
Командир бунтовщиков, которые захватили Москву и всерьез готовили молодой город к обороне, сам прибыл и выразил желание не быть бунтовщиком больше, а просил принять его… в Братство. Почему ко мне? Да уже потому, что бунтовщиков не любит никто и считается, что тот, кто раз предал, быть в дружине на хорошем счету уже не может.
Пусть, как такового предательства и не было, но Изяслав для многих дружинников, как погибшего Андрея Юрьевича, так и, тем более, для его брата, Ростислава Юрьевича, оставался, если не врагом, то нежеланным в дружине. Как здесь говорили, нелюбым. А я, значит, любыйдля всех, потому как — не князь, а за церковь.
И я принял этих ратников. Нет, всех и каждого к себе привлекать — это путь в никуда и будет отсев. Но, с другой стороны, три с половиной сотни ратников — это сила, причем внушительная. А мне земельку приращивать на Востоке, мне крепости ставить на Западе, мне русскую экспансию осуществлять на юг.
Решение простое: я их принимаю, но дроблю и усиливаю другие отряды, чтобы вместе не быть всем этим бунтовщикам. Ну и в Пермь их, к Уралу ближе.
— Воевода, ты слышишь меня? Али как? — звонким, неестественным, будто у девицы, голосом спрашивал новгородец.
Худощавый мужик, выглядящий лет под пятьдесят, хотя на самом деле ему не более сорока пяти, был главным среди новгородцев, вызвавших меня на разговор. Переговорщик обманывал мои ожидания. Где пузо купеческое? Где богатые вычурные одежды, где перстни на всех пальцах? Складывалось впечатление, что я разговариваю со средней руки горожанином, а не с одним из «решал» Великого Новгорода. Его спутники, еще двое мужиков, и то выглядели знатнее.
А еще этот голос… Он меня смешил. Разговаривать о серьезных делах с мудаком… простите, мужиком, когда он говорит, как пятилетний ребенок или визгливая баба, это вызывает диссонанс. Между тем, нужно сдерживаться. Ведь, несмотря на свой голос, мужик явно статусный в новгородской республике.
Вопреки всему, именно он голова новгородского посольства к Изяславу.
— Слышу, Станигост тебя. Но скажи мне, а ты говорил об этом с великим князем? — спросил я, когда новгородец закончил плести словесные кружева. — Так знает о том, что ты хочешь Братству земли дать и побуждаешь меня супротив Изяслава быть. Нет, я понимаю, что не сейчас и не явно. Но что это, если не желание создать большое войско? Мои брони, мои наставники, ваши воины.