Соблазнитель
Шрифт:
– Прости, собираюсь приехать. Но только попозже. Сейчас не могу.
И врать приходилось Елене.
– Болеет. Сказал, что ангина.
– Да хоть бы совсем провалился! Нам что? – шептала в сердцах генеральша. – Ребенка вот жалко, ребенок извелся!
Васенька и в самом деле переживала, что он не появляется. Однажды, уже засыпая, сказала:
– А папа меня разлюбил.
Елена чуть не разрыдалась:
– Ты что! Он просто болеет.
– Я знаю, – серьезно и тихо ответила Васенька, – он, может быть, даже умрет. Жалко папу.
– С чего ты взяла? Все болеют
– А он не ангиной, наверное, болеет.
– Откуда ты знаешь?
– Я видела сон, – и Васенька села в кровати. – Сначала я думала, что не скажу. Но, мамочка, я не могу не сказать. А вдруг он мне снова приснится?
– Кто? Сон?
– Нет, папа на черных ногах.
Кровь бросилась в голову так, что Елена закрыла глаза.
– Не спи, мама, правда – на черных.
– Каких ногах, Вася? Ты что говоришь?
– После того, как папа тогда приехал, – дрожащими губами заговорила Васенька, – и мы так играли с ним. Так хорошо! Ты дома была, а мы с ним забрели на старое озеро. Знаешь? С кувшинками. И папа нашел там дырявую лодку. Не очень дырявую, правда, но все-таки. Она, к сожалению, даже без весел. И мы в нее сели.
– В дырявую?
– Мама! Но там везде дно. Там, если захочешь, и то не потонешь.
– А дальше? – спросила Елена.
– И папа штанину свою закатал и просто ногой оттолкнулся. Но там же болото, не очень ведь озеро. Нога стала черной-пречерной. А он засмеялся. Сказал, что все жители Африки – черные. И если их всех окунуть в молоко, в кефир и сметану и там подержать, никто из них не побелеет. Потом мы лежали на дне этой лодки, и папа рассказывал мне…
– Что рассказывал?
– Сначала про Африку. Так интересно. Потом он сказал: «Хочешь сказку? Она называется «Wonderful Land».
Васеньку с раннего детства учили английскому. В обучении Бородин проявил несвойственную ему строгость, и надо признать, что добился успеха: в свои восемь лет она говорила легко и свободно на этом чужом языке.
– Он что, по-английски с тобой говорил?
– Да. Сказку он мне рассказал по-английски. Но очень простыми словами, я все поняла.
– Ты мне расскажи про свой сон, хорошо? – тихонько сказала Елена.
– Про сон? Я сейчас расскажу. Вот мы с ним сидели на этой вот лодке, и он мне рассказывал сказку… И было… Ты, мама, пойми. Было так хорошо! Он не приезжает сейчас, а я помню.
Она не плакала, даже не всхлипывала. Больнее всего было видеть, как она прижимает к груди свои маленькие руки, – к коротенькой, синей в горошек пижамке она изо всех своих сил прижимала горячие, плотно сплетенные пальчики, – и смотрела не на Елену, а куда-то вверх, сквозь потолок, построенный из больших сосновых бревен с уцелевшими на них каплями сизо-желтой смолы. Новая, никогда прежде не испытанная ею ненависть к мужу подступила к горлу Елены.
«Я позвоню ему сама, – с яростью подумала она. – И я все скажу. Я скажу: «Как же ты…»
Она не успела придумать, что скажет.
– Мама! – прошептала Васенька, – ты только не говори папе, что я тебе пожаловалась. Я ведь просто рассказываю, что нам было очень тогда хорошо, в этой лодке.
– Так что тебе снилось?
– Я тебе сказала, что когда папа опустил ногу в это болото, то вся нога у него стала черной. И мне это так и приснилось: что все мы куда-то идем. Ты, папа и я. И он говорит: «Land of India»! А мне так становится сразу смешно, и я еще думаю: «Как это Индия? Откуда здесь Индия?» А там, где мы шли, очень много цветов и всяких деревьев, но странных каких-то, как будто и вправду мы в Индии. И папа сказал мне: «Давай я тебя понесу, ты устала». И он закатал свои брюки почти до колен. И я вдруг увидела черные палки. Не папины ноги, а палки! Так страшно.
– Забудь, моя доченька! – Елена зажмурилась. – Это ведь сон, во сне много глупостей снится, забудь. А папа приедет совсем-совсем скоро. Мы завтра ему позвоним, и ты его спросишь, как он себя чувствует.
Она легла рядом с Васенькой и крепко обняла ее. Васенька заснула почти сразу, но горькое и одновременно терпеливое выражение на ее детском лице испугало Елену больше, чем даже нелепый ее, странный сон, почти повторивший все то, что Елене приснилось самой зимней ночью, в больнице.
Глава III
В Дырявине произошло неожиданное событие: скончалась их местная ведьма, исчадие ада Валерия Курочкина. Дырявинцы, люди доверчивые и простодушные, были до последней минуты уверены, что Курочкина никогда не умрет. И поэтому, когда в поисках пропавшей своей черной кошки одна из дырявинских жительниц по имени Клавдия забрела ранним утром в низину, где и располагался покосившийся и неприбранный дом Курочкиной, она чуть не упала в обморок, увидев умершую. Тут я, однако, сделаю шаг в сторону и предоставлю слово самой этой честной, отзывчивой Клавдии.
– Иду я и Мурку-то кличу и кличу! Такая стервозная стерва! Куда побегла? Ну, кличу и кличу: «Мур-мур! Шу-шу-шу!» Она, стерва, любит, когда ей шушукают. И так вот до Валькина дома дошла. Нет, думаю, к ведьме ни в жисть не зайду! Она, правда, странная женщина, Валька. Ну, мы-то все знаем, что ведьма из ведьм. А к ней, говорят, из Москвы приезжали, она, говорят, непростая была. В мозгу у нее много было чудного. Дошла, значит, я до ее огорода, а там ведь какой огород? Один мусор, одни лопухи да крапива, и все. И вдруг вижу: Валька! Лежит, как принцесса. Сама, значит, белая, руки сложила, и платьице чистое. Ну, будто на праздник. Я думаю: спит. А она не шелохнется. Я перекрестилась и к ней подошла. А как я взяла да и перекрестилась, у Вальки лицо стало злое-презлое.
– Да как же у мертвой-то? – испугались дырявинцы, – она же креста твоего не увидела!
Клавдия победно поджала небольшие и аккуратные губы.
– Так ведьма же! Ведьмы наш крест православный и мертвыми чуют.
Дырявинцы грустно понурили головы.
– Тогда я ногой ее тронула, Вальку, и вижу: ну, все – померла.
– А кто ж ее на огород перенес?
– Откуда я знаю? А может, и леший?
– Да что ты, ей-богу! Она, значит, шла по нужде в огород да там и преставилась.