Соблазнитель
Шрифт:
– Может, и так.
Обсудив в деталях каждое слово внимательной Клавдии, дырявинцы начали думать: а как хоронить теперь ведьму? Церкви своей в Дырявине не было, но честных и порядочных покойников возили отпевать в соседнюю деревню, а там была церковь и батюшка был хороший, но пьющий. Ведьму, каковой без всякого сомнения была Валерия Петровна Курочкина, отпевать было не только не нужно, но даже и очень опасно. Дырявинцы прежде никогда не сталкивались с умершими ведьмами и вовсе не знали, как им поступить, поскольку у ведьм есть досадное свойство назад возвращаться в бесовском обличье.
– В старые времена не церемонились, – сказал на собрании в клубе один бородатый дырявинец. – Их вот до войны-то ведь как? Очень просто. Берут, значит, ведьму, какая покойница, и в яму без всякого гроба.
– Ну, скажешь, дядь Вася! – Дырявинцы дружно взмахнули руками. – Да кто ж это делать-то будет, чтоб колом? Она потом ночью возьмет да придет? И жахнет тебя самого этим колом!
Немногочисленная дырявинская молодежь, включая тех самых девиц, которые шлялись зачем-то к солдатам, сказала, что кол – пережиток отсталости.
– Взять да схоронить, как любую гражданку, – сказала дырявинская молодежь.
– Вот раз вы такие у нас головастые, – сказал дядя Вася, – вот вы хороните. А мы постоим да на вас поглядим.
Молодежь, как это часто бывает, оказалась очень боевой только на словах, а хоронить Валерию Петровну Курочкину не собиралась. Решили порыться в бумагах покойной: а вдруг где-нибудь и отыщутся родственники? Вот тут обнаружилось это письмо. Адресовано оно было профессору Ивану Ипполитовичу Аксакову, но марки наклеено не было, хотя адрес был, и написан разборчиво. Дырявинцы повертели в руках запечатанный конверт, не зная, что делать. И вдруг осенило опять дядю Васю:
– А может, он ей полюбовник-то, Вальке? Она была на передок ой слаба. Уж очень слаба была на передок! Бывало, пристанет, ее не оттащишь!
– Так пусть он ее и хоронит, как хочет! Пошлем ему это письмо и напишем, что так, мол, и так: померла ваша краля. Сегодня с утра померла. Обмыть мы обмыли, лежит на столе, но ждать мы не можем. Вот были б морозы, так дело другое: лежи, сколько хочешь. А тут, значит, лето. Такие дела.
Молодежь, однако, опять вмешалась и хором сказала, что нужно поехать по этому адресу, письмо вручить лично и сразу сюда притащить полюбовника, а то он, не дай Бог, порвет письмецо и сам улизнет. Знаем мы полюбовников. Те самые девицы, которые совсем не приглянулись Ивану Ипполитовичу в прошлый приезд его в Дырявино, сказали, что пусть им оплатят автобус и две электрички – они и поедут.
В четыре часа пополудни в кабинет Ивана Ипполитовича Аксакова, постаревшего от всех своих переживаний, заглянула секретарша, которая стала уж так сильно краситься, что больно смотреть.
– Иван Ипполитович, к вам тут пришли.
– Больной или родственник? Я назначал?
– Ни то, ни другое. Какие-то девушки.
– Зовите тогда, раз пришли.
– Иван Ипполитович! – секретарша подошла так близко к столу профессора и так фамильярно наклонилась, что запах духов, свежей пудры, помады заставил его слегка сморщиться. – Давайте я лучше скажу, что вы заняты. Какие-то странные, дикие бабы. Как будто из прошлого века. Кошмар!
– Зовите, зовите!
Покусывая от досады вишневую свою помаду, секретарша настежь распахнула дверь кабинета, и две эти дикие бабы ввалились. Конечно, он сразу узнал их. Еще бы! Дырявинцев – да не узнать!
– Чем могу? – спросил удивленный профессор Аксаков.
Вот им бы смутиться! Да хоть покраснеть! Ничуть и нисколько. Напротив: девицы, немедленно вытащив потный конверт, уселись вдвоем на объемистый стул и сразу же заговорили.
– А Клавдия Мурку свою потеряла. Пошла спозаранку искать. А только не Мурку нашла, нашла Вальку. Уже вовсю мертвую, на огороде. А это письмо мы у Вальки нашли. Ваш адрес написан. Так очень вас просим: приедьте ее схоронить, мы боимся.
– Я что-то не понял… Она умерла?
– Ну, мы ж говорим: померла в огороде. Пошла на заре в огород и… того… А Клавдия кошку искала, звать Муркой, она ваша Курочкину обнаружила.
– А я здесь при чем? – удивился Аксаков.
– Письмо-то ведь вам, вы письмо почитайте.
Высоко подняв по своей привычке брови, профессор достал из конверта несколько крупно исписанных листочков.
«Ванюша, мой радостный, спешу попрощаться. Вчера говорила с отцом. Сказал, что пора собираться. А я еще даже и в лес не ходила, грибов себе
Потом я к нему убегала в совхоз. А это не близко. Пешком убегала, в морозы, зимой. Бегу долго-долго, всю ночь, вся горю. «Ну, думаю, лягу сейчас на снежок, хоть охоложусь, хоть чуток отдохну». И тут же – отец. Черный весь, злой такой. «Куда? Отдыхать захотела? А ну! Сейчас тебя взгрею, вовек не забудешь!» Я дальше бегу. Эх, да что вспоминать! Пятнадцать годочков! Всего-ничего! Вот я ж говорила тебе, что у тех, у них ни забот и ни слез, ничего. Летают себе, только крыльями машут. А мы, Ваня, – точно такие, как вы. Я даже и разницы не замечаю».
Иван Ипполитович опять почувствовал то же самое головокружение, которое почти всегда сопутствовало его встречам и разговорам с покойной Валерией Петровной. Он оторвался от письма и в страхе посмотрел на деревенских девушек. Девушки ответили на его взгляд с кокетливым простодушием.
– Она сейчас… где? – прошептал он с заминкой.
– Сейчас на столе. Мы ее положили и держим пока взаперти. Но ведь жарко. Еще день-другой и в избу не взойдешь.
– А что ж так? В больницу бы хоть сообщили…
– Так что нам в больницу? До этой больницы полдня почти ехать. А как отпевать? Больница в одной стороне, храм в другой. Вот мы и не знаем, куда нам податься. В деревне одни старики и живут. А из молодых только мы и два парня. Один без руки, а другой без ноги. Вы ж были в Дырявине! Вы ж не слепые!
Иван Ипполитович махнул рукой и снова принялся за письмо.
«Я видела, Ваня, что ты весь при ней, а я для тебя, что плевок на дороге. «Ну, думаю, ладно! Попомнишь меня!» А сердце болело, ух, Ваня, болело! Я после Москвы стала сильно хворать, меня в этом психическом их институте какой только дрянью не пичкали, Ваня! Совсем инвалидкой вернулась в деревню. А ты про меня, Ваня, вовсе забыл. Хотела сперва тебе порчу наслать, а после так жалко мне вдруг тебя стало. «Пускай еще, думаю, он покуражится!» Ты, Ванечка, мой драгоценный, не понял, что это ведь я в твою дурью башку тогда искушенье послала, ведь я! Вот ты ко мне с просьбой-то сразу приехал: хочу, мол, супруга ее извести, поскольку он только несчастья приносит. А я, мол, хороший, люблю ее, бедную, со мной она будет всем очень довольна».