Собор памяти
Шрифт:
Леонардо снова и снова возвращался к этому образу, словно сам Данте наставлял его, преследовал, наказывал за все его разрушительные изобретения, за эти поля дивной смерти из кости и чёрного дерева. Звёзды казались сделанными из лака; свет словно исходил от трупов, разбросанных по полю битвы. Леонардо хотелось выправить убитых, выпрямить их изломанные члены, закрыть их изумлённые, наполненные звёздным светом глаза, прикрыть их наготу, ибо они чудились нагими, застигнутыми в неком постыдном и противоестественном совокуплении. Леонардо видел смерть и прежде, но не в столь разнообразных обличьях; он никогда не был так затоплен ею в bottegas,
Но все эти люди были братьями, Ак-Койнлу, племенем Белого Барана...
Мысли Леонардо, казалось, жили собственной жизнью, потому что размышлял он о грандиозном пиршестве — кипящем жире, горах лоснящегося риса, аппетитном аромате жареного мяса, варёных бараньих головах, что венчают горы подливы, риса и мяса, их разинутых челюстях, чёрных дымящихся языках, что вываливаются меж белых, как лунный свет, зубов...
Он с отвращением повернул прочь, но смерть окружала его со всех сторон... и он даже не осмелился пройти между курдов, изрубленных на куски изобретёнными им колесницами... и вспоминал Понте Beккио, мост мясников, где нельзя было пройти, не переступив через лужи свернувшейся крови или не увидев свежеразделанных трупов животных, что станут чьим-то ужином.
— Леонардо, ты разве не спал? — спросил Куан, застигнув Леонардо врасплох; тот рефлекторно потянулся к кинжалу, и это, кажется, позабавило Куана.
— Не я один, — ответил Леонардо. — И никто сейчас не спит, кроме мёртвых. — Он смотрел на трупы.
— Ты пожалеешь об этом, когда мы отправимся в путь. Тогда ты возмечтаешь о благословенном сне.
— Что ж, быть может, тогда тебе придётся применить собственное лекарство.
Пропустив его слова мимо ушей, Куан наблюдал за могильщиками, которые принялись копать неглубокие ямы. Леонардо содрогнулся — это зрелище напомнило ему о чуме.
— Нашёл ты своих друзей? — спросил Куан.
— Я обыскал весь лагерь, — ответил Леонардо. — Их нигде нет. Может быть, их уже отослали домой?
— Тебе следовало бы заглянуть в мой шатёр. Они доверены моему присмотру и пока останутся со мной.
— Значит, ты доставишь их домой? — спросил Леонардо. Ему отчаянно хотелось отправиться с ними, вернуться домой — но только оставаясь у калифа он сможет спасти Никколо и Айше. Он не мог вернуться во Флоренцию без Никколо; а кроме того, хотя он и не хотел признаваться себе в этом, его тянуло увидеть, как воплотил Зороастро в жизнь его изобретения.
— Нет, Правитель Миров ещё не готов отпустить твоих друзей, особенно Сандро. Они приглашены сопровождать нас.
— Куда? — удивился Леонардо.
Куан пожал плечами.
— На войну.
— Зачем? Они ведь не воины... скорее уж наоборот.
— Потому что Кайит Бею может понадобиться посол, человек, который известен врагу и к которому с симпатией относится Великий Турок. — Куан мягко хохотнул. — И калиф избрал твоего друга-художника, самого неподходящего дипломата, какого только можно сыскать.
— А Америго?
— Мы оставили его ради того, чтобы вам обоим не было скучно, но он волен уехать, когда пожелает. — Куан чуть заметно усмехнулся. — Правда, здесь, под нашей защитой, ему безопасней.
— Я
— Бойся лучше за себя, а их предоставь судьбе.
— Что ты имеешь в виду?
— Уссун Кассано никогда не допустил бы, чтобы его застигли вот так, — сказал Куан, плавным жестом обводя мертвецов. — Шлюхи знали обо всём. У них свои... способы добывать сведения.
— Что они знали?
— Что солдат Унгермамета вырежут. Унгермамету следовало бы заметить, что шлюхи не набросились на его людей, как стервятники на падаль... но он был слишком сентиментален, слишком занят тем, чтобы причитать над своим отцом, как женщина.
Муэдзины прокричали призыв на молитву, и на несколько секунд всё вокруг замерло, словно сама природа — мелкие твари, шнырявшие и сновавшие по пустыне, весомое море воздуха, камни, песок, далёкие холмы, закутанные в дымку, — всё ожидало молитвенного обновления; ибо если Слово сотворило вселенную, точно так же слова молитвы могли возжечь пламя нового дня. Словно откликаясь призыву муэдзинов, на востоке тускнели звёзды, и серый рассветный свет разливался в этом уголке ночного неба, растворяя мрак.
Унгермамета похоронили торжественно, со всеми церемониями, причитавшимися принцу, погибшему на поле брани.
Ямы, заваленные мёртвыми телами, забросали землёй.
Кайит Бей встретился с Уссуном Кассано.
И по утренней жаре их армии разъехались в однообразии раскалённого мерцающего песка и глинистых пустошей, гладких, точно отполированный камень.
Леонардо позволили скакать с Сандро и Америго, но они так же мало, как он сам, знали о цели едущего на северо-запад войска.
Иерусалим?
Однако Леонардо надеялся попасть в Дамаск, увидеть Зороастро и Бенедетто и bottega, в которой воплощались в жизнь его изобретения.
Пустыня была наказанием за все совершившиеся убийства, за всех обобранных и осквернённых мертвецов.
Удушающий ветер мчался над дюнами и жёстким кустарником. Он начался с кратких порывов и вихриков, подобно египетскому хамсину [116] , и постепенно набрал силу. Потеки пота леденили лицо Леонардо; он ощущал на языке солоноватую влагу, как бы в противоположность сухости запёкшихся губ, стянутых сухой коркой рук и лица. Хотя он на манер арабов прикрывал рот и нос краем головного покрывала, глаза у него саднили и слезились. Песок жёг, точно кислота.
116
Хамсин (араб.) — сухой и знойный ветер Египта, дующий из пустыни.
Мир вокруг стал сплошным слепяще белым маревом, в котором почти ничего нельзя было разглядеть. Они словно плыли во сне, вернее — в мучительном кошмаре песчаного прибоя. Верблюды трусили вперёд, медленно прокладывая себе путь сквозь марево, которое, казалось, сгущалось и твердело вокруг них; Леонардо то и дело вскидывался, как частенько случалось с ним посреди глубокого сна. Он едва мог глотать, и это пугало его — горло стискивалось так, что казалось, он вот-вот задохнётся. Хотя он и научился бедуинскому трюку пить, как верблюд, вволю у каждого источника — и пил до тех пор, пока не чувствовал, что вот-вот лопнет, — он всё время мучился от жажды. Во рту всё время стоял металлический привкус.