Собор памяти
Шрифт:
Унгермамет остановился, прислушиваясь.
Если убивать его — так сейчас.
Леонардо выпрямился, осторожно перенёс тяжесть тела на затёкшую ногу и прикинул, как набросится на принца.
Если он промедлит ещё минуту, принц опять начнёт ходить... и, возможно, наткнётся на Леонардо. Времени не осталось. Скоро снаружи поднимется шум резни. Если Леонардо не справится...
Он перережет Унгермамету дыхательное горло; набросится сзади, оттащит от отца и... Миг спустя с быстротой собственной мысли Леонардо рванулся вперёд, считая шаги до Унгермамета, как если бы он сидел на крыше шатра и издалека направлял убийцу.
Из немыслимой дали до него донёсся шум, грохот,
Или это шум крови в его собственной голове?
Леонардо застыл перед носилками, рука вскинута, занесённый нож стиснут в пальцах.
Уссун Кассано восстал из мёртвых, открыл глаза, чтобы заглянуть в глаза своего сына, отражавшие свет свечей. Возможно, в этих глазах он видел и собственное отражение. Но его могучие пальцы сомкнулись на шее Унгермамета — тогда-то Леонардо и услышал жуткий тошнотворный треск — и стон.
Уссун Кассано держал сына, бившегося в смертельных судорогах.
На носилках были оба: Уссун Кассано сидел, навалившись всем телом на локоть, правой рукой обнимая Унгермамета за талию; Унгермамет, мёртвый, склонился к носилкам, словно для того, чтобы выразить неутешимую скорбь.
Уссун Кассано стонал — Леонардо узнал этот стон, эту опустошённую песнь безутешного отчаяния; и в эту страшную долю секунды, срез времени, застывший как озеро, что сковало самого Сатану, — Леонардо встретил взгляд Уссуна Кассано. Снаружи продолжался бой, но это было в каком-то другом мире. Это было прошлое — или будущее. А настоящее замкнулось между Леонардо и персидским царём.
Царь смотрел на Леонардо, а тот вспоминал Джиневру.
Вспоминал, как убил её убийц, как препарировал их, колотил об пол, разрубал их с бесстрастием самой смерти, пока не остались лишь их глаза, которые он растоптал в слизистые кляксы.
Глаза — окна души.
Но Леонардо не заблудился в воспоминаниях. Он ощущал всю тяжесть содеянного Уссуном Кассано... содеянного им самим. В мерцающем зыбком свете Леонардо казался чёрной иконой — он стоял недвижно, как Давид работы Верроккьо, и по лицу его, измазанному тушью, струились слёзы, пролагая светлые дорожки.
— Это сделано для меня, маэстро, — сказал Уссун Кассано, разбивая чары.
Леонардо не тронулся с места.
— Ты не умрёшь от моей руки; не умрут и твои друзья. — Он поднялся с носилок и взвалил мёртвого сына на плечо. — Последнее унижение, — сказал он, и хотя смотрел при этом на Леонардо, обращался к Унгермамету.
С этими словами царь вышел из шатра в кипевшую снаружи резню.
Пылали костры; казалось, что весь лагерь объят пламенем, хотя горели только шатры Унгермамета. В воздухе висел едкий запах горящей плоти и козьей шерсти — густой, как жирная кухонная сажа. Многих гвардейцы Уссуна Кассано убили милосердно — в первой жестокой атаке, когда тысяча голов словно разом скатилась с плеч. Остальные тут же сдались; но всё равно слышны были лязг стали, посвист стрел, мольбы раненых. У резни своё время, свой разум.
Высокий резкий вопль бараньего рога прорезал шум боя: Уссун Кассано театрально стал в свете пожаров, чтобы его легко можно было разглядеть. Его гвардейцы держали на виду мёртвого Унгермамета. Изумлённые воины пали на колени при виде столь несомненного воскрешения их царя. Он бережно поднял за волосы голову сына, подержал, давая всем рассмотреть, кто это, и крикнул, что такова плата предателю, сколь бы высокорожденным он ни был. Он прочёл Символ Веры: «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммед Пророк Его, да хранит и возлюбит его Аллах». Гвардейцы повторили за ним эти слова. Тогда Уссун Кассано объявил помилование гвардейцам Унгермамета и удалился, чтобы быть с mughassi — омывателями мёртвых, что приготовят
Курдам помилования не было.
Их вытащили из шатров, чтобы умертвить в муках; и, к ужасу Леонардо, на немногих уцелевших пустили вооружённые косами колесницы — его творение. На колесницах пылали факелы, освещая возниц, коней и отлетающие куски тел и членов — словно эти суровые гвардейцы были самой смертью, четырьмя всадниками Апокалипсиса. Колесницы косили тела, словно пшеницу; возницы рубили тех, кто случайно уцелел, сносили на скаку шатры с женщинами и детьми — косы были тяжелы, остры и хорошо сбалансированы. Вопли звучали приглушённо, словно поглощённые ночью, которая начала почти незаметно светлеть на востоке, куда обращались молитвы.
И впрямь скоро прозвучали первые призывы на молитву — для тех, кто правил колесницами, и тех, кто шёл за ними следом, воинства жнецов, что шагало по полю смерти, отрубая головы, отсекая пальцы с перстнями. Это было похоже на факельное шествие, и Леонардо не мог удержаться, чтбы не пойти следом, словно подкова, притянутая магнитом. Охваченный ужасом и отвращением, он тенью шёл во тьме. Он и похож был на тень, безголового демона или джинна — чёрная краска по-прежнему покрывала его лицо. Он не мог не видеть и не слышать раненых и изувеченных курдов, которые молили о милости, о жизни, об отсрочке, когда солдаты, шагавшие за колесницами, срубали им головы и бросали их, ещё шевелящие губами, в мешки. Не обращая никакого внимания на кипевшие вокруг человеческие муки, солдаты пересмеивались и переговаривались, кроша, рубя и выдёргивая из месива кровавые обрубки. Крики восторга сопровождали всякую ценную находку... и эти крики смешивались с мольбами и смертными стонами жертв.
И Леонардо шёл по следам своих машин, перешагивая через части тел и трепещущие лоскутья изодранных шатров, оскальзываясь в застывающей крови — шёл и пытался молиться, взывать к Господу о внемлении.
Но он знал, что ответа не будет, ибо в этот миг сам был Богом.
То, что он видел, было рождено его разумом, было его детищем.
Lacrimae Christi [115] .
Глава 24
ЗАМОК ОРЛА
115
Слёзы Христовы (лат.).
Ни единая птица, если не ищет смерти,
не приблизится к его гнезду.
Как вихрь, что мчится по песчаной и
пустынной долине и в своём торопливом
движении увлекает к своему центру всё,
что противостоит его яростному бегу.
Уснуть было невозможно, потому что уже близился рассвет.
Хотя лагерь был взбудоражен, говорили все шёпотом. Небо походило на щит, усыпанный звёздами, и смешение звёздного света с отблесками пожаров придавало всей этой предрассветной сцене какой-то диковинный, неземной вид. Леонардо разыскивал своих друзей; онемевший и оцепеневший, бродил он по лагерю. Он поглощал, как губка, все гротескные детали побоища: всех, кто был в движении либо замер от горя или усталости... всё и вся становились для Леонардо бесконечной живой картиной, которая жила и менялась, росла, разлагалась, а порой даже и умирала, но лишь как вянут и умирают листья зимой — оставаясь живой, хотя и неподвижной. Леонардо эта картина виделась написанной на фламандский манер: отлакированная, со щедрыми масляными мазками, глубокая и сияющая, как ледяная темница антихриста.