Собор памяти

Дэнн Джек

— А что ещё сказал мой отец? — спросил Калул у Леонардо.

— Я рассказал тебе всё.

— И ты ничего не знаешь о моём брате Зейнале, которого Турок...

— Я знаю только то, что видел, — солгал Леонардо. Ему было не по себе, но он прямо смотрел в глаза принца.

— Ты нашёл моего отца с мечом в руке?

— Я не находил его, но он был на поле боя, — сказал Леонардо. — Или ты думаешь, что я стал бы лгать тебе?

— Конечно, нет, маэстро Леонардо. Но один из моих офицеров уверен, что видел моего отца живым в мечети.

Леонардо пожал плечами.

— Тогда сам решай, чему верить, повелитель.

— Мой отец доверял тебе. — Калул протянул ему письмо, и

Леонардо прочёл его, хотя уже читал прежде — когда Кайит Бей вскрыл его и снова запечатал личной печатью царя. Как ему было ненавистно всё это! Он был плохим лжецом, но у него не было выбора.

Он был частью замысла калифа.

Юный Никколо сказал бы Леонардо, что это всё во имя благой цели, что даже сам Уссун Кассано одобрил бы уловку калифа; ибо если бы персы узнали, что их царь покончил с собой, они пали бы духом и не смогли бы отважно сражаться. Ради этой же цели Кайит Бей велел казнить всех персов, которые заподозрили неладное.

Видимо, Хилал — или его подручные — действовали недостаточно тщательно.

Персидская армия сплотилась вокруг Калула, который был великаном, подобно отцу, только более изящного сложения. Он был человек учёный, лишённый физической энергии и красоты своего отца; дух его был узок, словно луч света, прорезавший темноту храма, и так силён, что, казалось, вызывал у него дрожание рук.

Персы и арабы шли вместе, схватываясь с врагом, где бы он ни попадался, убивая и сжигая всё на своём пути в этом горном и диком краю, словно он принадлежал туркам, а не Персии. Всё глубже врезаясь в горы, следуя за знаками и сигналами, идя по следу тысяч Мустафы, долинами на дне глубоких ущелий, чьи склоны в желтовато-бледном свете зари напоминали соборы, шагая по тропкам, что петляли и опасно разветвлялись в гуще скал, дерясь с людьми и орудиями на перевалах, сокрушая камни взрывами снарядов — словно калиф, соперничая с гневом природы, мог сотворить искусственную молнию и гром — войска наконец-то приблизились к месту сражения, где поджидала их необъятная армия Мехмеда. Турки опустошили окрестности, не оставив ни крошки провизии. Это был мёртвый край, хотя голубые горы, сосновые леса, узкие долины и ущелья казались совершенно первозданными — как будто наяды и сатиры, кентавры и нимфы всё ещё обитали здесь в потаённых прибежищах, страшась лишь богов, которые прогоняли ночи и замыкали дни. Но войска миновали достаточно пепелищ, источавших невыносимую трупную вонь, чтобы не предаваться буколическим иллюзиям.

Леонардо ехал с Хилалом и Миткалём; присоединился к нему и Сандро. Он молча скакал рядом со старым другом, словно ничего не произошло между ними; зато уделял изрядное внимание Гутне, ехавшей за Леонардо. Сандро то и дело отставал, чтобы поравняться с ней и поболтать; в это время он постоянно посматривал на Леонардо, словно желая убедиться, что его друг не злится и не ревнует... словно он, Сандро, делал что-то не так.

Сандро похудел. Хотя он постоянно сетовал на то, как он несчастлив, вид у него был здоровый. Похоже, мысли о преисподней больше не терзали его. Он подружился с имамом Уссуна Кассано, который наставлял его в философии Корана. Леонардо ничуть не удивился бы, если бы его друг, как ни тосковал он по родным местам, остался в этих краях — местным провидцем, не способным более воплощать свои видения и религиозные галлюцинации в холсте и красках. А впрочем, какое это имело бы для него значение? Его кормили бы молитвы.

Они не говорили о Зороастро.

Они не беседовали о Флоренции.

Они попросту ехали рядом, казалось каждую минуту готовые прервать своё молчание, которое окружало ничего не значащую дорожную болтовню, словно туман, нависший в душном воздухе —

ехали, покуда войско не стало лагерем в долине у ручья и естественного фонтана.

Там Кайит Бей принял четверых послов Мехмеда. Он принимал их под открытым небом, под моросящим дождём, который сыпал уже не один час. Калул, новый царь Персии, стоял рядом с ним.

Турки были разодеты в дорогие шелка, как подобало бы воинам элитной гвардии калифа; эти люди, вооружённые топорами и палицами, были пейками — послами. Однако вид у них был испуганный, и они совсем не походили на офицеров; у них были тусклые глаза рядовых солдат, видевших слишком много кровопролития. Можно было подумать, что Мехмед отправил к калифу простых крестьян, дабы сами их лица оскорбляли Правителя Миров и Повелителя всех Арабов.

Турки поклонились. Трое из них несли дары. Глашатай распечатал письмо с голубой печатью Великого Турка и прочёл его вслух, с трудом переводя дыхание и всё время запинаясь, как будто не мог вдохнуть — только выдыхать. Руки его дрожали.

Послы были уверены, что всех их перебьют или в лучшем случае изувечат после того, как они исполнят своё дело.

— «Мехмед Селеби, великий властелин турок, посылает тебе, Кайит Бей, дары, равные твоему величию, ибо стоят они столько же, сколько всё твоё царство. — Глашатай, читая эти слова, вздрагивал и не решался поднять взгляд на калифа. По условленному знаку два пейка положили на землю перед калифом золотую палку, седло и украшенный драгоценными камнями меч. — Если ты храбрый человек, — продолжал глашатай, — сохрани эти дары, ибо я скоро возьму их у тебя. Я возьму всё, чем ты владеешь неправедно, ибо против законов естества, чтобы крестьянские бастарды правили таким царством, каким покуда правишь ты».

Калиф, багровея от гнева и унижения, потянул из ножен меч, и Калул отступил, чтобы освободить ему место для размаха.

Однако турок, с трясущимися руками и дрожащим голосом, продолжал читать; прочие послы вперили взгляд в землю, словно одной силой своего желания могли оказаться далеко отсюда, словно жар их взглядов мог испепелить предназначенные им гробы.

— «Мехмед Селеби, великий властитель турок, посылает тебе, Кайит Бей, ещё один дар, предназначенный для тебя лично, но с тем, чтобы видели его все. Как даруем мы тебе сей предмет, так Мехмед Селеби собственной рукой возьмёт у тебя подобное для своего развлечения и удовольствия».

И тогда третий посол поставил на землю перед калифом нечто, обёрнутое в пурпурную ткань. Когда он сдёрнул ткань, прочие послы повалились на колени, прижав лица к грязи и оттопырив седалища. Затем и сам глашатай упал на колени, ожидая немедленной смерти.

Это был сосуд, точно такой же, в каком хранилась голова Зейналя.

Только в этом сосуде была голова Айше.

Голубые, широко раскрытые фарфоровые глаза; спокойное лицо с плотно сжатыми губами, волосы обрезаны и стянуты узлом на затылке, как у Зейналя; кожа коричневая, гладкая, словно отполированная...

Кайит Бей вскрикнул и отшатнулся, но тут же взял себя в руки и поднял с земли страшный дар, держа его высоко, чтобы видели все.

— Смотрите! — проревел он. — Вот что они сделали! Смотрите и помните! Помните!

Мамлюки начали выкрикивать: «Mun shan ауооп Aisheh». Женщины, как одна, пронзительно запричитали; мужчины вопили, раздирали на себе одежды, словно увидели изувеченными и выставленными напоказ собственных сестёр, жён, дочерей. Войско грозило вот-вот превратиться в неуправляемую толпу — что происходит так же быстро, как срывается гром с неба, ещё мгновенье назад ясного и чистого. Леонардо ощущал наплыв их истерической энергии; он стоял возле Хилала и Сандро и впитывал в себя всё, что происходило вокруг.