Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гюго Виктор

Он отлично мог расслышать следующий разговор, которому ночной мрак придавал нечто трагическое. Старик спрашивал, Монпарнас отвечал:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– Ты парень здоровый и сильный, почему ты не работаешь?

– Потому что это мне не нравится.

– А кто ты такой?

– Бездельник.

– Отвечай серьезно. Могу я сделать что-нибудь для тебя? Кем бы ты хотел быть?

– Вором.

Наступило молчание. Старик, по-видимому, глубоко задумался. Он стоял неподвижно, не выпуская, однако, Монпарнаса. По временам молодой, сильный и ловкий разбойник вздрагивал, как пойманный в капкан зверь. Он вырывался, пробовал ударить своего

противника ногами, отчаянно выгибался всем туловищем, стараясь как-нибудь освободиться. Но старик точно не замечал ничего этого, с уверенностью геркулесовой силы сжимая одной рукой обе руки молодца как в железных тисках, из которых не было никакой возможности вырваться.

Подумав несколько времени, старик устремил пристальный взгляд на своего противника и мягким голосом, торжественно зазвучавшим в ночной тишине, обратился к нему с наставительной речью, из которой Гаврош пропустил немало слов мимо ушей.

Кончив, старик выпустил руки Монпарнаса, сунул ему свой кошелек. Молодой негодяй взвесил кошелек на руке, потом, с привычной осторожностью вора, положил его себе в один из задних карманов сюртука. Между тем старик спокойно повернулся и продолжал свою прогулку.

– Дурак! – пробормотал ему вслед Монпарнас.

Изумленный Монпарнас стоял на месте, глядя, как фигура старика теряется в темноте. Это созерцание сделалось для него роковым.

Когда старик стал удаляться, Гаврош начал приближаться. Убедившись сначала одним быстрым взглядом, что Мабеф, вероятно задремав, все еще сидит на своей скамейке, мальчик потихоньку выполз из кустарника и ползком направился к Монпарнасу, неподвижно стоявшему к нему спиной. Незаметно добравшись до разбойника, Гаврош осторожно засунул руку в карман его тонкого сюртука, ощупал там кошелек, быстро выхватил его и, зажав в руке, с ловкостью ящерицы мгновенно проскользнул обратно в кусты. Монпарнас, не имевший никакой причины быть настороже и в первый раз в жизни задумавшийся, ничего не заметил. Гаврош же, вернувшись на прежнее место, около скамейки Мабефа, перебросил кошелек через изгородь и поспешил скрыться бегством.

Кошелек упал прямо к ногам Мабефа. Стук его о землю вывел старика из дремотного состояния. Он нагнулся и поднял кошелек. Ничего не понимая, он машинально раскрыл кошелек и увидел, что он о двух отделениях; в одном отделении было несколько мелочи, а в другом – шесть золотых монет.

Испуганный старик поспешил показать кошелек своей ключнице.

– Это нам с неба свалилось, – просто сказала старуха.

IV

Вечером, когда леденящий ветер дул с такой силой, точно вернулся январь, и граждане снова надели свои теплые плащи, маленький Гаврош, ежась в своих лохмотьях, стоял перед окном парикмахерской, в окрестностях л’Орм-Сен-Жерве, и притворялся, что замер в восторженном созерцании восковой невесты, которая в подвенечном наряде, с померанцевым венком на голове вертелась в окне посреди двух ярко горевших ламп, показывая прохожим то спину, то вечно улыбающееся лицо. В действительности Гаврош заинтересовался этой картиной только как предлогом, чтобы, не возбуждая подозрений, наблюдать за тем, что происходило в самой парикмахерской. Он выискивал случай «стибрить» кусок мыла, с целью продать его потом за су «куаферу» из предместья. Ему уже не раз удавалось поужинать таким куском; мальчик называл этого рода промысел, к которому чувствовал призвание, «бритьем цирюльников».

Кутаясь в бог весть где добытую им старую женскую шаль, служившую ему вместо кашне, и делая свои тонкие наблюдения, он бормотал себе под нос: «Во вторник… Нет, кажется, не во вторник… Или во

вторник… Да, во вторник и есть!» Неизвестно к чему относился этот монолог. Если он означал тот день, когда мальчик ел в последний раз, то значит, что он голодает уже третий день, так как теперь была пятница.

Цирюльник в своей хорошо натопленной лавке брил кого-то, не переставая искоса поглядывать на «врага», то есть на стоявшего снаружи перед окном продрогшего мальчишку с дерзкими глазами, который, засунув в карманы руки, находился там, по-видимому, неспроста.

Пока Гаврош глядел на соблазнявшее его виндзорское мыло, делая вид, что любуется восковой невестой, двое мальчуганов еще меньше его – одному могло быть лет семь, а другому не больше пяти, и оба довольно прилично одетые – робко повернули ручку двери парикмахерской и вошли туда. Они чего-то просили, быть может милостыни, и притом такими жалобными голосами, которые походили скорее на писк голодных мышей, чем на человеческую речь. Они говорили оба сразу, и разобрать их слова было невозможно, потому что голос меньшего прерывался рыданиями, а старший стучал зубами от холода. Цирюльник повернул к ним перекошенное бешенством лицо и, не выпуская бритвы из правой руки, левою оттолкнул старшего мальчика, а меньшого пнул коленкой обратно к двери. Выпроводив их снова на улицу, он захлопнул за ними дверь и сердито пробурчал:

– Зря только холод напускают!

Дети, со слезами на глазах, побрели дальше. Между тем нашла туча, и начал накрапывать дождик. Маленький Гаврош догнал мальчиков и спросил их:

– Что с вами, ребятки?

– Мы не знаем, где нам спать сегодня, – ответил старший.

– Только-то?! – сказал Гаврош. – Эка, подумаешь, беда! Да разве из-за таких пустяков ревут?.. Экие вы глупенькие!

И с видом горделивого превосходства, сквозь которое просвечивала покровительственная нежность, добавил:

– Марш за мной, мелюзга!

– Хорошо, сударь, – покорно сказал старший из мальчиков.

И малютки последовали за Гаврошем с таким доверием, с каким пошли бы за архиепископом, если бы он позвал их. Они даже перестали плакать.

Гаврош повел их по улице Сент-Антуан, по направлению к Бастилии. По пути он бросил негодующий взгляд назад на лавку цирюльника и пробормотал:

– Экая бессердечная треска! Должно быть, это англичанин.

Какая-то девушка громко расхохоталась при виде следовавших гуськом друг за другом мальчиков. Это было прямым оскорблением маленьких граждан.

– Здравствуйте, мамзель Омнибус! – насмешливо крикнул Гаврош.

Минуту спустя ему опять вспомнился парикмахер, и он пробурчал:

– Нет, я ошибся в этом животном: это не треска, а змея. Смотри, цирюльник, я приведу к тебе слесаря и заставлю его приделать тебе к хвосту погремушку!

Продолжая идти дальше по улице, Гаврош заметил под воротами окоченевшую нищенку лет тринадцати с небольшим, у которой из-под слишком короткой юбки виднелись синие коленки. Девочка, очевидно, давно уже выросла из юбки, и это становилось даже неприличным.

– Бедная девчонка! – сказал Гаврош. – У нее нет даже пантолончиков… На вот, возьми хоть это.

С этими словами, распутав теплую шерстяную ткань, которая была обмотана вокруг его шеи, он набросил ее на исхудалые и посиневшие плечи девочки, превратив таким образом кашне снова в шаль.

Девочка взглянула на него с изумлением и молча приняла подарок. На известной ступени нищеты бедняк настолько тупеет, что уже более не жалуется на свои страдания и не благодарит за добро.

– Бр-р-р! – произнес Гаврош, дрожа сильнее святого Мартина, у которого оставалась хоть половина плаща.