Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
Вслед за тем дождь хлынул как из ведра, точно в наказание за доброе дело.
– Это еще что такое! – воскликнул Гаврош. – Словно из ушата… Если так будет продолжаться, я перестану быть добрым! – прибавил он, продолжая путь.
– Впрочем, не беда, – проговорил он, бросив прощальный взгляд на нищенку, которая ежилась под шалью, – хоть она-то согреется.
И, взглянув затем на мрачную тучу, нависшую над его головой, он задорно крикнул:
– Что, взяла?!
И прибавил шагу. Малыши старались поспеть за ним.
Проходя мимо одной из тех толстых железных решеток, которыми ограждаются
– Ребятки, а вы обедали сегодня?
– Нет, сударь, – ответил старший, – мы ничего не ели с самого утра.
– Значит, у вас нет ни отца, ни матери? – продолжал Гаврош.
– Извините, сударь, у нас есть и папа, и мама, но мы не знаем, где они, – возразил старший мальчуган.
– А!.. Ну, иной раз, пожалуй, лучше этого и не знать, – проговорил Гаврош глубокомысленным тоном.
– Вот уже два часа как мы ходим, – продолжал старший из его спутников, – и ищем под ногами, нет ли чего поесть, но ничего не нашли.
– Это потому, что собаки жрут все, что валяется на улице, – сказал Гаврош и после непродолжительного молчания добавил: – Значит, мы потеряли наших родителей? Мы не знаем, что с ними сталось? Это скверно, мои милашки. Нехорошо так сбиваться с пути!.. Нужно постараться уладить дело.
Он не стал больше расспрашивать ребятишек. Не иметь пристанища – дело такое обыкновенное!
Между тем старший из мальчуганов, почти совсем вернувшийся к свойственной его возрасту беспечности, вдруг заметил:
– А ведь мама обещала свести нас на вербу в Вербное воскресенье!
– Это ерунда! – сказал Гаврош.
– Мама у нас важная дама и живет вместе с мамзель Мисс.
– Есть чем хвастаться!
Бросая эти презрительные замечания, Гаврош остановился и принялся шарить во всех заплатках своих лохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, который должен был быть, по его желанию, только довольным, а на самом деле вышел торжествующий.
– Успокойтесь, малыши, – сказал он, – нам всем троим есть на что поужинать. Вот, смотрите.
И он показал им су. Не дав ребятишкам времени удивиться, он толкнул их перед собой в булочную, положил там свои су на прилавок и крикнул:
– Гарсон! На пять сантимов хлеба!
«Гарсон», оказавшийся самим хозяином, взял хлеб и нож.
– Режь на три куска, гарсон, – продолжал Гаврош и с достоинством прибавил: – нас трое.
И заметив, что булочник, оглянув всех трех покупателей, отложил в сторону белый хлеб и взял черный, Гаврош засунул палец в нос и с величественным видом Фридриха Великого, нюхающего табак, бросил в лицо булочнику негодующий вопросительный возглас:
– Que-ce-que-c’est-la?
Предупреждаю тех из читателей, которые могут усмотреть в этом восклицании русское или польское слово или примут его за один из тех воинственных кличей, которыми обмениваются дикари в своих пустынях, что это самое обыкновенное слово; оно то и дело употребляется самими читателями, но в форме целой фразы, то есть «Это что такое?»
Булочник сразу понял Гавроша.
– Это тоже очень хороший хлеб, только второго сорта, – сказал он.
– Вероятно, вы хотите
Булочник не мог удержаться от улыбки и, нарезывая требуемый хлеб, смотрел на детей таким сострадательным взглядом, который задел Гавроша за живое.
– А позвольте спросить, господин пекарь, почему вы изволите так странно пялить на нас свои буркалы? – задорно спросил он.
Булочник молча отдал хлеб, взял с прилавка су и отвернулся.
– Нате вот, лопайте! – обратился Гаврош к детям, вручая каждому из них по куску хлеба.
Но мальчики изумленно глядели на него, не решаясь взять хлеб. Гаврош расхохотался.
– А, да! Вы ведь не привыкли к таким словам! – догадался он и прибавил: – Кушайте, мои пичужки.
Полагая, что старший из детей, казавшийся ему достойным более другого чести беседовать с ним, нуждается в особом поощрении, чтобы освободиться от колебания умиротворить свой голод, он присовокупил, сунув ему самую большую долю хлеба:
– Вот, заложи это себе в свой клюв.
Самый маленький кусок он оставил себе. Булочник, конечно, старался нарезать хлеб равными долями, но все-таки три части были не совсем одинаковой величины.
Бедные дети, так же как и Гаврош, были страшно голодны. Буквально разрывая хлеб зубами, они толклись в булочной, хозяин которой, удовлетворив их желание, смотрел теперь на них не очень ласково.
– Пойдемте, – сказал Гаврош своим спутникам.
И они все трое продолжили путь к Бастилии. Проходя мимо ярко освещенных окон магазинов, то и дело встречавшихся на пути, самый маленький из мальчиков каждый раз смотрел на свои свинцовые часики, которые висели у него на шее на тоненьком шнурочке.
– Экий чижик! – проговорил сквозь зубы Гаврош, с нежностью глядя на ребенка. Потом, после некоторого раздумья, он прибавил: – Ну, если бы у меня были такие малыши, я бы их лучше берег!
Лет двадцать тому назад в юго-западном углу площади Бастилии, близ канала, прорытого в старом рву этой крепости-тюрьмы, красовался странный монумент. Это был слон сорока футов вышиною, построенный из камней и досок, с башней на спине, походившей на дом.
Когда-то эта фигура была вымазана зеленой краской каким-нибудь маляром, но впоследствии сделалась черной от действия времени, дождей и непогоды. В открытом и пустынном углу площади широкий лоб слона, его хобот, клыки, башня, исполинская спина и похожие на колонны ноги вырисовывались на ярком звездном ночном небе фантастически-чудовищными силуэтами. Никто не знал, что, собственно, означала эта фигура. Это могло быть символом народной силы, мрачным, загадочным. Это было могучим, резко бросавшимся в глаза призраком, рядом с невидимым призраком Бастилии. Немногие иностранцы посещали этот памятник, а прохожие едва на него взглядывали. Он стал разрушаться, каждый год с его боков отваливались громадные пласты штукатурки, и получалось впечатление страшных зияющих ран. Дойдя до колоссальной фигуры слона, Гаврош понял, какое впечатление может произвести бесконечно великое на бесконечно малое, и сказал своим спутникам: