Собор Парижской Богоматери (сборник)
Шрифт:
– Все идет хорошо! У меня сильно болит левая лапа, я ушиб ее как раз в том месте, где ревматизм, но все-таки я доволен, граждане!.. Пусть держатся буржуа, когда я запою им сногсшибательную песенку!.. Что такое мушары (сыщики)? Сущие собаки, черт бы их побрал!.. Впрочем, не нужно оскорблять собак такими сравнениями… Не мешало бы быть собачке и на моем пистолете… Я прямо с бульвара, друзья мои, там так и кипит, бурлит, брызжет во все стороны. Пора бы и пену снимать с горшка… Вперед, храбрецы! Я жертвую жизнью для отечества! Не видать мне больше своей душеньки, все кончено, все!.. Но мне на это наплевать! Да здравствует веселье!.. Будем драться, дьявол их раздави!.. Довольно с меня всего.
В эту минуту споткнулась и упала лошадь проезжавшего мимо улана национальной гвардии. Гаврош бросил
На рынке Сен-Жак, где уже был обезоружен пост, Гаврош присоединился к компании, которая была почти вся вооружена.
Входя с улицы Рамбюто со стороны Рынка и глядя на помещающуюся по правую руку, против улицы Мондетур, лавку корзинщика, нынешние парижане не подозревают о тех страшных сценах, которые разыгрались на этом самом месте каких-нибудь тридцать лет тому назад.
Там была в то время улица Шанврери или, как она называлась в старину, Шанврери, на которой находился знаменитый кабак «Коринф».
На знаменитую баррикаду улицы Шанврери, ныне покрытую глубоким мраком забвения, мы и намерены пролить некоторый свет.
И действительно, место это было очень удобное, благодаря широкому устью улицы и ее суженному в виде воронки тупику. «Коринф» представлял собой выступ, и улицу Мондетур легко было загородить с обеих сторон, так что оставался свободным только фронт, обращенный к улице Оен-Дени.
Нашествие вооруженной толпы нагнало на всех обитателей улицы Шанврери панический ужас. Редкие прохожие поспешили скрыться. Всюду моментально затворились двери лавок, квартир и подвалов, заперлись ворота домов, закрылись окна, портьеры и ставни, начиная с нижних помещений и кончая верхними. Какая-то испуганная старуха даже загородила свое окно тюфяком, чтобы заглушить треск ружейных выстрелов. Только кабачок остался открытым, да и то по той причине, что в него ворвалась вся банда бунтовщиков.
За несколько минут из оконных решеток нижнего этажа кабака были выломаны все железные полосы, а уличная мостовая разобрана на протяжении нескольких десятков шагов. Гаврош был здесь.
Сияющий и восхищенный, он взял на себя задачу подбодрять работающих. Он сновал взад и вперед, поднимался вверх, спускался вниз, шумел, кричал. Казалось, без него не пошло бы и дело. Что подталкивало его самого? Нужда. Что окрыляло его? Веселье. Гаврош был воплощением вихря. Он был везде, и голос его разносился повсюду. Он все наполнял собою; он не давал ни минуты покоя ни себе, ни другим. Сама баррикада точно воодушевлялась им. Он подгонял ленивых, оживлял утомленных, раздражал склонных к задумчивости; одних развеселял, других сердил; всех приводил в возбуждение; того толкнет, того осмеет; на мгновение останавливался, потом вдруг улетал, кружился над этим шумным муравейником, перескакивая от одних к другим, жужжал, бурчал, беспокоил, точно навязчивая муха, всю упряжь исполинской фуры. Его маленькие руки были в беспрерывном движении, его маленькие легкие не уставали работать.
Гавроша страшно бесило то, что его пистолет был без собачки; он то и дело приставал к мятежникам, чтобы они дали ему ружье.
– Дайте же мне ружье! Я тоже хочу ружье!.. Почему вы не даете мне ружья? – кричал он изо всех сил.
– Тебе ружье? – удивился один из них.
– А почему же нет? – спросил мальчик.
Предводитель пожал плечами и сказал:
– Когда все взрослые запасутся ружьями, тогда лишние раздадут и ребятишкам.
Гаврош с гордым видом обернулся к нему и крикнул:
– Как только тебя убьют, я возьму твое ружье.
– Мальчишка! – крикнул тот.
– Молокосос! – ответил Гаврош.
Современные газеты, сообщавшие, что баррикада на улице Шанврери, названная ими сооружением «почти неодолимым», достигла уровня второго этажа кабака, сильно ошибались. В действительности эта баррикада не превышала шести-семи футов. Она была устроена таким образом, что защитники ее могли, по желанию, взбираться на самый ее верх, благодаря четырем рядам камней, образовавшим ступени с внутренней стороны. С фронта эта баррикада действительно казалась неприступной, представляя очень внушительный
Вся работа по сооружению баррикады совершилась в какой-нибудь час, без всякой помехи; горсть бунтовщиков не была смущена появлением ни одной лохматой шапки или штыка. Немногие буржуа, рискнувшие пройти по охваченной мятежом улице Сен-Дени, ускоряли шаги, лишь только взгляд их встречал баррикаду в улице Шанврери.
Ружья и карабины бунтовщиков на улице Шанврери были заряжены все сразу, но без торопливости. Затем, когда баррикады были воздвигнуты, ружья заряжены, часовые расставлены, бунтовщики, укрепившиеся в этих улицах, по которым никто посторонний уже не проходил, окруженные безмолвными, точно вымершими домами, ни одним звуком не выдававшими присутствия в них живых людей, окутанные сгущающимися сумерками, застывшие в безмолвии, в котором чувствовалось приближение чего-то страшного, трагического, одинокие, вооруженные, спокойные, полные решимости, – ждали неизбежного.
Наступила наконец и ночь, но никто не являлся к баррикаде. Слышался лишь какой-то смутный гул, и по временам доносился треск ружейной пальбы – редкий, довольно слабый и отдаленный. Этот продолжительный роздых показывал, что правительство собирается с силами. Пятьдесят бунтовщиков на улице Шанврери поджидали шестьдесят тысяч противников. Они позаботились, чтобы в верхнем этаже и в мансарде не горел огонь. Гаврош оказался сильно озабоченным. На улице Бильетт к бунтовщикам присоединился один незнакомец, и теперь он только что вошел в нижнее помещение кабака и сел за стол, стоявший в тени. На его долю выпало ружье большого калибра, которое он теперь, сидя на стуле, держал между колен. Гаврош, до этой минуты развлекавшийся столькими «забавными» делами, не успел заметить этого человека на баррикаде. Но когда доброволец вошел в кабак, Гаврош машинально следил за ним глазами, любуясь его оружием, потом вдруг, когда незнакомец сел, мальчик вскочил со своего места. Всякий, кто наблюдал бы за этим человеком с первого момента его появления у баррикады, мог бы заметить, что он с каким-то особенным вниманием рассматривает как самих бунтовщиков, так и то, что они делают; теперь же, войдя в кабак, он как бы сосредоточился на себе самом и точно ничего не видел из происходящего вокруг него. Гаврош подошел к задумчивому незнакомцу и стал вертеться вокруг него на цыпочках, как ходят вокруг человека, которого боятся разбудить. При этом на его детском лице, одновременно наглом и серьезном, легкомысленном и глубоком, веселом и скорбном, замелькали все гримасы, свойственные лицу старому и выражающие мысли вроде следующих: «Ба!.. Не может быть!.. Это мне, наверное, только так кажется… чудится… А может быть… Да нет, это невозможно!.. А вдруг это тот?.. Нет, нет, вздор!» Гаврош раскачивался на пятках, сжимал засунутые в карман кулаки, повертывал шею, как птица, и выражал оттопыренною нижней губою всю свою прозорливость. Он был озадачен, поражен, неуверен, ослеплен. Он имел вид начальника евнухов на невольничьем рынке, вдруг открывшего Венеру среди неуклюжих толстух, или вид знатока, заметившего в куче мазни кисть Рафаэля. В нем одновременно работали и пронюхивающий инстинкт, и сопоставляющий ум. Очевидно, Гаврош натолкнулся на важное открытие.
В ту самую минуту, когда возбуждение Гавроша достигло высшей степени, его окликнули:
– Гаврош, ты малыш, и тебя не увидят. Выйди из баррикады, прошмыгни вдоль домов, поболтайся по улицам, потом вернись и расскажи все, что увидишь и услышишь.
Гаврош выпрямился.
– А, – сказал он, – значит, и малыши на что-нибудь да годятся? Это очень приятно!.. Хорошо, я пойду. А пока вы доверяетесь малышам, остерегайтесь взрослых…
И, подняв голову, Гаврош украдкой указал на незнакомца и шепотом прибавил: