Собор Парижской Богоматери (сборник)

Гюго Виктор

– Да, да! – хором воскликнули остальные девушки, хлопая в ладоши.

– Это безумие, – возразил Феб. – Она, наверное, уже забыла меня, и я даже не знаю ее имени. Однако, если вы желаете, сударыни, то я попытаюсь.

И, перегнувшись через балюстраду балкона, он закричал:

– Эй, цыганка!

Плясунья в эту минуту не била в бубен. Она обернулась в ту сторону, откуда послышался голос, устремила на Феба блестящие глаза и замерла на месте.

– Сюда! – он жестом позвал цыганку.

Молодая девушка еще раз взглянула на него, затем вся вспыхнула и, взяв тамбурин под мышку, направилась мимо изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звали.

Она шла медленно, качаясь, с помутившимся взглядом птички, очарованной змеей.

Минуту спустя шитая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, опустив глаза, не смея ступить ни шагу дальше.

Беранжера захлопала в ладоши.

Между тем плясунья стояла неподвижно на пороге. Ее появление произвело странное впечатление на группу молодых девушек. Всех их, несомненно, одушевляло бессознательное желание нравиться красивому офицеру, все их кокетство имело в виду блестящий мундир, и с момента его появления между ними началось тайное, глухое соревнование, в котором они сами едва ли отдавали себе отчет, но которое поминутно сквозило во всех их жестах и словах. Но так как они все были приблизительно одинаково красивы, то боролись они одинаковым оружием, и каждая могла надеяться на победу.

Появление цыганки сразу нарушило это равновесие. Девушка отличалась такой редкой красотой, что, как только она появилась на пороге, всем показалось, что она распространяет какой-то особый свет. В этой тесной комнате, в темной раме драпировок и резьбы, она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она походила на факел, который внесли со света в тень. Благородные девицы были ослеплены. Каждая почувствовала себя как бы оскорбленной в своей красоте. И тут же, не обменявшись между собой ни словом, они – да извинит нам читатель это выражение – переменили фронт. Они прекрасно поняли друг друга. Женщины инстинктивно понимают друг друга быстрее, чем мужчины. Перед ними явилась соперница – все это почувствовали и все сомкнулись. Достаточно одной капли вина, чтоб окрасить целый стакан воды, а чтоб испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления женщины еще более хорошенькой, – особенно когда в обществе есть мужчина.

Поэтому цыганке был оказан ледяной прием. Девицы окинули ее взглядом с головы до ног, потом переглянулись, – и все было сказано. Они поняли друг друга. Между тем цыганка ждала, чтоб с ней заговорили. Она была так взволнована, что не смела поднять глаз.

Капитан первый прервал молчание.

– Честное слово, – заговорил он с крайне фатоватым видом, – прехорошенькая! Как ваше мнение, прекрасная кузина?

Это замечание, которое более деликатный человек сделал бы, по крайней мере, не так громко, не могло способствовать тому, чтобы уменьшить ревнивое чувство женщин, рассматривавших цыганку.

Флёр де Лис ответила кузену с гримаской притворного пренебрежения:

– Недурна!

Остальные шептались.

Наконец госпожа Алоиза, приревновавшая цыганку не меньше других, но, конечно, не за себя, а за дочь, обратилась к плясунье:

– Подойди сюда, девочка.

– Подойди сюда, девочка! – с комической важностью повторила Беранжера, ростом не доходившая до талии цыганки.

Девушка подошла к благородной даме.

– Красавица, я не знаю, окажусь ли я настолько счастлив, что ты узнаешь меня… – высокопарно начал Феб, подходя.

Она прервала его, подняв на него бесконечно кроткий взгляд, и проговорила с улыбкой:

– Конечно!

– У нее хорошая память, – заметила

Флёр де Лис.

– Как ты, однако, быстро убежала тогда, – продолжал Феб. – Разве я такой страшный?

– Ах, нет, – ответила цыганка.

В этом «ах, нет» и в этом «конечно» было нечто неизъяснимое, что оскорбило Флёр де Лис.

– А вместо себя, красавица, ты оставила мне какого-то горбатого кривого урода, кажется, епископского звонаря, – продолжал капитан, язык которого развязался в разговоре с девушкой из простонародья. – Мне говорили, что он побочный сын архидьякона и по природе своей черт. У него смешное имя, что-то вроде Великой пятницы, Вербного воскресенья или Заговенья. Одним словом – название какого-то праздника, когда трезвонят в колокола! И он позволил себе похитить тебя, будто ты создана для пономарей… Это слишком! Чего нужно было от тебя этому дикому коту? А? Скажи-ка!

– Не знаю, – ответила она.

– Представьте себе, какая дерзость! Звонарь похищает девушку, как какой-нибудь виконт! Мужик охотится за дворянской дичью! Это неслыханно. Впрочем, он дорого поплатился за это. Мэтр Пьера Тортерю – мастер своего дела! И я должен тебе сказать, – если это может доставить тебе удовольствие, – что он здорово обработал шкуру твоего звонаря.

– Бедный! – сказала цыганка, в памяти которой эти слова вызвали воспоминание о сцене у позорного столба.

Капитан разразился смехом:

– Ах, черт возьми! Тут сожаление так же у места, как султан из перьев на хвосте у свиньи! Пусть мне раздует брюхо, как самому Папе, если…

Он осекся:

– Извините, сударыни. Я, кажется, чуть было не сказал глупости.

– Фи, сударь, – сказала Гайфонтэн.

– Он говорит с этой цыганкой на понятном ей языке! – добавила вполголоса Флёр де Лис, досада которой возрастала с каждой минутой.

Это чувство, конечно, не уменьшилось, когда она увидела, как капитан, довольный цыганкой, а еще больше самим собой, повернулся на каблуках, повторяя со своей грубой и простодушной солдатской любезностью:

– Красавица, черт побери!

– Костюм у нее довольно неприличный, – заметила Диана де Кристель, улыбаясь, чтобы показать свои прекрасные зубки.

Это замечание было лучом света для всех остальных. Оно указало на уязвимую сторону цыганки. Не имея возможности придраться к ее красоте, девицы набросились на ее наряд.

– Да, правда, милая, – вмешалась Амлотта де Монмишель, – как это ты решаешься показываться на улицу без косынки и шемизетки?

– И юбка так коротка, что совестно смотреть, – сказала Гайфонтэн.

– Тебя, моя милая, за твой золотой пояс заберет городская стража, – довольно язвительно вставила Флёр де Лис.

– Девочка, девочка, если бы ты прикрывала руки рукавами, они бы у тебя не так загорели, – продолжала с неумолимой усмешкой Диана.

Эта группа молодых красавиц, скользивших и извивавшихся по-змеиному вокруг уличной плясуньи, жаливших ее острыми и ядовитыми язычками, представляла зрелище, достойное более умного наблюдателя, чем Феб. Красавицы были грациозны и злы. Они злобно разбирали этот убогий фантастический наряд из блесток и пестрых тряпок, и смеху, насмешкам, унижениям не было конца. Сарказмы, сопровождаемые высокомерным состраданием и злобными взглядами, сыпались дождем. Красавицы напоминали молодых римских патрицианок, забавлявшихся тем, что втыкали булавки в грудь красивой невольницы. Их можно было сравнить со сворой гончих, с раздутыми ноздрями и разгоревшимися глазами окруживших бедную лесную лань, растерзать которую им запрещает взгляд хозяина.